виде брошюры и распродан миллионами экземпляров. Его первая страница – учебник маркетинга, на ней напечатано и состоящее всего из одной строчки представление сочинения, и сведения об авторе: «Ответ на нападки мистера Берка на Французскую революцию. Написано Томасом Пейном, автором трактата “Здравый смысл”».
Семнадцатый век был расцветом памфлетов – недорогих трактатов, пропагандирующих политические или религиозные вопросы. Их популярность достигла пика во время Английской революции. Историк Тристрам Хант пишет: «Книги были тяжелым чтением, а памфлеты, изданные в виде брошюр, были написаны простым доступным слогом – языком улиц». Они сопровождали «самые горячие религиозные и политические дебаты в европейской истории… Немногие периоды в истории оказали такое влияние на развитие английского языка».
В народе ходил даже памфлет, якобы написанный королем Карлом III и опубликованный после его казни в 1649 году, в котором он защищался от нападок врагов и называл себя такой же жертвой, какой был сам Господь: «Eikon Basilike [106], или Изображение Его Святого Величества в Одиночестве и Муках». Очень сильное название. На титульном листе также говорится, что здесь содержатся «точные копии молитв, творимых Его Величеством во страданиях его, поведанных доктору Джуксону, епископу Лондонскому, перед самой гибелью». Подлинное, да из первых уст – что еще читателю надо?
Памфлеты того времени – просто чудо какое-то по богатству, драматизму и изобретательности в использовании английского языка, потому что роялисты и сторонники парламента, рантеры, диггеры, левеллеры, магглтонианцы [107], квакеры – все они старались перекричать друг друга, сражались словами не на жизнь, а на смерть.
Особо выдающийся пример – безжалостное памфлетное сражение, которое Джон Тейлор, лодочник, ставший сатириком и сторонником короля, вел с торговцем скобяными товарами и сторонником парламента Генри Уокером. Каждый стремился как можно сильнее уязвить другого, и на титульном листе одного из памфлетов Джона Тейлора 1641 года была такая надпись:
Вот такой уровень дискуссии. Плюс к этому – гравюра, изображающая растерянного дьявола, действительно испражняющегося на оппонента Джона Тейлора.
До появления газет памфлеты были идеальным способом донести до общественности свою точку зрения. Возможно, самым великим из памфлетистов был Джонатан Свифт, который писал обо всем – от негодования по поводу британского правления в Ирландии до абсурдности астрологии, а самым известным стал его едкий сатирический памфлет «Скромное предложение», в котором он говорил, что проблему голода в Ирландии можно решить за счет употребления в пищу детей бедняков [108]. По сравнению с изданиями других памфлетистов, титульный лист «Скромного предложения» был намеренно сдержанным. На нем было просто сказано: «Скромное предложение, имеющее целью не допустить, чтобы дети бедняков в Ирландии были в тягость своим родителям или своей родине, и, напротив, сделать их полезными для общества». И ничего более. Настоящий ужас ждал внутри. Титульный лист играет здесь роль добротной рекламы: он возбуждает интерес читателя и заставляет узнавать подробности.
Вернувшись во времена Дефо, когда книги в их нынешнем виде были еще в детском возрасте (или, может быть, уже в подростковом, бунтарском), мы увидим, что слова, с помощью которых их продавали, дают нам представление о внутреннем мире людей того времени. Когда я смотрю из сегодняшнего дня на те прообразы блербов – от средневекового спама до риторики памфлетистов, – то прошлое кажется мне и чуждым, и странным, и все же в чем-то близким.
Это было время, когда на людей хлынул поток слов, а ведь сегодня о книжном рынке говорят, что его «затопило» и что на читателей «обрушился шквал информации». И если сегодняшняя реклама и блербы критикуются за создание «хайпа», точно так же и трактаты, дешевые брошюры и объявления тех времен считались низшей, рассчитанной на сенсацию формой литературного творчества. Как и сегодня, авторы старались перекричать друг друга, привлечь внимание потенциального читателя. И вот что остается неизменным: власть слов, которыми убеждают и – все-таки да – продают как историю, так и саму идею. Может, те из нас, кто заняты маркетингом, рекламой, и в самом деле пособники дьявола, но, как по мне, попытка продать книгу стоит риска адского котла. Так что, даже если будем прокляты, давайте продолжать выпускать книги.
Большие надежды
Как Диккенс соблазнял читателей
Дети Чарльза Диккенса говорили, что всегда знали, когда отец пишет книгу, потому что они это слышали. Он расписывал характеры по голосам и репетировал перед зеркалом манеру разговаривать своих персонажей. У каждого из них был свой язык и свои речевые приемы – настолько отличимые, что когда я читаю диалоги других авторов, то они порой кажутся мне невнятными. Вы всегда знаете, кому именно из героев Диккенса принадлежат те или иные слова – будь то невероятный мистер Джингль из «Записок Пиквикского клуба» («Свидетелем? Еще бы – заряжаю мушкет – заряжаюсь идеей – бросился в винный погребок – записал – назад – бац! бац!»), Бетси Тротвуд из «Жизни Дэвида Копперфилда, рассказанной им самим» или демонический Квилп из «Лавки древностей»: «Да я тебя железным прутом выпорю, ржавым гвоздем искорябаю, глаза тебе выцарапаю!» [109] Для меня это одно из многих доказательств гениальности Диккенса.
В год двухсотлетия Диккенса мы с коллегами решили сыграть в игру: перечитать все его романы, по одному в месяц; и когда я эта сделала, то поняла, что обрела друга на всю жизнь. Диккенс выводил в одной книге столько запоминающихся персонажей, сколько остальным писателям не создать и за всю карьеру. К тому же он куда больший экспериментатор, чем принято считать, так неожиданно он меняет напряжение и перспективу, смешивает смешное с ужасным, с нарастающей силой повторяет одни и те же слова и черпает из колодца своего странного, темного и пугающего воображения то, что создает у читателя эффект присутствия. Как говорит профессор Джон Муллан, Диккенс – настоящий новатор: «Первый романист, который дал почувствовать аромат средств повествования».
И все же существуют читатели, писатели и критики, которые поглядывают на Диккенса свысока, считают его простоватым и сентиментальным, недостойным стоять в ряду таких гигантов, как Достоевский, Толстой или Золя. На это, как мне кажется, есть три причины: Диккенс любил сюжеты, он был невероятно популярен, и, самое главное, он смешной. Три смертных греха коммерческой литературы.
Я бы добавила еще один фактор, из которого складывается гений Диккенса, причем этот ингредиент часто заставляет морщиться ревнителей литературной чистоты: он потрясающе умел себя продвигать. Настоящий корифей маркетинга. Диккенс знал, как заставить волноваться, как разговаривать с читателями и как держать их в напряжении.
Ролан Барт [110] писал о «герменевтическом коде», об искусстве сознательно вызывать вопрос, на который обязательно надо ответить, ради нагнетания саспенса скрывая от читателя информацию. И удовольствие
