мог ошибиться. Наоборот, именованные, т. е. взятые из исторических источников, фигуры «Войны и мира» как
расписания (т. е. в той мере, в какой не были прямым сновидением) не могли быть живыми и существенными иначе как в свете этого откровения, т. е. Наполеон был во всех смыслах откровением у Толстого, потому что нес в себе, на себе безусловную правду малости человеческого соображения рядом с силой инстинкта.
И кажется, что я нахожу знаки того, что Толстой видел эту свою ограниченность и в ясном уме шел на нее. Нельзя понять живое извне, получится ограниченно.
Мы говорили, что поняли жизнь животного, когда догадались, что у него жернова зубы, чтоб он ел траву. Собака сказала бы: она поняла человека, догадавшись, что у него руки, чтобы построить дом. (23.3.1865)
Поведение пчелы, у которой крылья, мохнатые лапки, хоботок, прозрачно. Нужен Аристотель, чтобы вдуматься, что центр жизни пчелиного общества в соблюдении дисциплины и порядка. Как для человека, строителя дома, главное его Бог, религия, семья, заработать или выпить, так корова на лугу, в коровнике и на бойне живет благочестием.
У Толстого, считается, не было этого допущения для Наполеона. Кукла: полноватый, плохо держится в седле, мелочность. Я вижу однако признаки, что он намеренно выбрал, решил Наполеону быть гротескным. Решил рано, определенно, как Александра сделать более человечным. Дело касалось фигур, деталей расписания, а в отношении его, в отличие от его настоящей топики, Толстой был безжалостно распорядителен. Но именно из-за этой свободы оперировать марионетками, подчиняя их как хотел сути дела, другой Наполеон по крайней мере мелькнул перед Толстым тоже в самом начале. Запись о подлости, фразе, безумии ведущих исторических фигур продолжается:
Наполеон, как человек, путается и готов отречься 18 брюмера перед собранием. De nos jours les peuples sont trop éclairés pour produire quelque chose de grand [14]. Алекс[андр] Мак[едонский] назыв[ал] себя сыном Юпитера, ему верили. (тогда же 19.3.1865)
Это у Толстого собственно выписка из «Мемуаров» маршала Огюста-Вьеса де Мармона, герцога Рагузского: на следующий день после своей коронации Наполеон сказал мирскому министру Декре, что завоевав Азию, Александр Македонский объявил себя сыном Юпитера и «кроме Аристотеля и нескольких афинских педантов, весь Восток ему поверил; а вздумай я теперь объявить себя сыном небесного бога, и нет такой рыночной торговки, которая не освистала бы меня». Толстой следит за тягой Наполеона к величию. Но выписывая фразу, он недаром выписывает, он не может не согласиться с ней. Он согласится, что народы погрузились в образованность и на слепой подвиг не способны. Наполеон тогда уже не такая слепая фигура. Толстой не подобрал эту перспективу, бросил ее – пользуясь, как я сказал, своим правом судить и рядить, пока дело не касается дела, пока он разбирается в документах и не видит лица вблизи.
Толстой отвечал за правду в своей строгой топике, где он знал вещи сам. Расписание было ему известно лишь из вторых рук, не столько по узости кругозора, сколько по недоверию к нему. Всё целиком это расписание за две тысячи лет стояло у него под вопросом как две тысячи лет измены, еще точнее – подделки под правду. Наполеон был с этой точки зрения виновен уже в том, что дал себя встроить, или даже хуже – намеренно, с жадностью встроился в существующее расписание.
Оно началось, когда откровение истины Иисуса Христа было почти сразу после этого события подменено толкованием апостола Павла.
В годы 60-е, за которые мы читаем дневник, Толстой еще не умел говорить так:
Для того чтобы люди могли воспользоваться тем великим благом, которое дает нам истинное христианское учение, нам необходимо прежде всего освободиться от того бессвязного, ложного и, главное, глубоко-безнравственного учения, которое скрыло от нас истинное христианское учение. Учение это, скрывшее от нас учение Христа, есть то учение Павла, изложенное в его посланиях и ставшее в основу церковного учения. Учение это не только не есть учение Христа, но есть учение прямо противоположное ему. («Почему христианские народы вообще и в особенности русский находятся теперь в бедственном положении», 21.1.–17.5.1907, ПСС, т. 37)
Но размах, готовность к отмене вообще всего расписания у Толстого были всегда. То, что он цитирует, излагает, переводит Евангелие, не значит, что он принимает его как писание: источник для него только неписаное учение Христа, понятое сердцем, и Евангелие он изменит, когда увидит, что оно неточно передает источник или несет следы неверной редакции. Например, слова «сие творите в мое воспоминание» Толстой решает неверно отнесенными к причастию, хлебу и вину как плоти и крови, потому что Христос не мог учредить обычай всем регулярно приобщаться к нему, Он один только мог дать это своим прямым ученикам; слова «сие творите», в смысле повторно, были сказаны, но они относятся к омовению ног. Вот что надо делать всегда и всем, прощать и смывать грязь другого, подобранную босыми ногами на общих дорогах.
Не Толстой изменился и понял новое к 1907-му, а он, как барометр, показывал приближение бури и говорил то единственное, что могло бы сохранить народ, сейчасное полное изменение веры. Религия вообще была жестко выметена народом, так что словно Толстой не туда прилагал силы. Но как раз сейчас оказалось, что религия снова нужна и на главное место, знамя, кроме нее поставить нечего, так что Толстой оказался дальновидным, а люди время уже упустили, не узнали «священный огонь религии, без которого не могла бы существовать жизнь человечества» («Что такое религия и в чём сущность ее?» XVII, ноябрь 1900 – январь 1902, другое название «Мысли и современном человечестве», о безрелигиозности христиан, ПСС, т. 35). Давайте мы не упустим.
Я так далеко забежал вперед, чтобы мы научились чувствовать самостоятельный размах на отмену расписания уже 35-летнего Толстого, хотя лексики полной отмены всего расписания (если хотите, писания) у него тогда еще нет.
Вернемся к важному 1865 году. Скоро дневники прекратятся, в этом ключевом для художника 37-м году жизни. Какое содержание дневников теперь. Много сообщений и несколько замечаний о ходе «Войны и мира».
2 Октября. Здоровье хорошо. Ездил напрасно на охоту. Писал. Но я отчаиваюсь в себе. Тролоп убивает меня своим мастерством. Утешаюсь, что у него свое, а у меня свое. Знать свое – или, скорее, что не мое, вот главное искусство. Надо мне работать, как пьянист. —
Чтó под учетом в беспристрастном, бесстрастном контроле за страстным существом.
