Ознакомительная версия.
Люси Клеланд, мать сего литератора, имела, также, круг весьма элитных высоко-влиятельных знакомств, среди которых были и лорд Стэнхоуп (1694—1773), «человек изящных манер», некогда Первый Камергер поверенный Короля, известнейший парламентарист, инициатор Грегорианского Календаря, и первый патрон литературы в Британии; среди них, позже, был и небезызвестный зачинатель Английской готической новеллы, граф Горацио Уолполл (1717—1797), сын первого Королевского премьер-министра, влиятельный пэр, и, при всей его свободе нравов и авантюрности характера, всё же, человек, в предпочтении прагматичному научному знанию, оставляющий за «эклезиастически-религиозным» смыслом некую привилегию. Оное всё, к годам, в особенности, 50-м – 70-м, контрастно весьма расходилось с позицией Клеланда, кой, с приходящей к нему литературной зрелостью, и на то время обладавший уже никак не девственным жизненным опытом, в справлении с привязанной к нему, безбудущной репутацией имморалиста, делал ставку всё более на основательное знание в изучении «человека и его корня», и, отнюдь, не в угоду каким бы то ни было, пусть даже и прибыльно-обещающим, лестным, подчас, предрассудкам и укоризненным понятиям. Учёная сатира над религиозными заблуждениями; научно-представленная дискредитация будь что первоглавнейших столпов существующей веры; анти-церковничество; материалистический либерализм на уровне высоко-школярского а-иерархического нигилизма, – всё, что представало быть в свете его литературно-этимологических достижений, вряд ли могло особенно льстить знаниям, авторитету и позиции известных друзей его семьи. Мы знаем, к примеру, о некоем интересе Стэнхоупа словарным трудом Д-ра С. Джонсона, ровесника Клеланда (опубл. в 1755), и, увы, мы не находим у него какого-либо достойного интереса к открытиям Клеланда, ставящего под сомнение и лексическую дикционарность, и Календарь (и даже не то, чтобы Грегорианский, за актом 1750 г. по Стэнхоупу, но и сам Юлианский по Цезарю), и даже сам ход Истории. Должно быть, этакая авантюрность, вкупе с весьма неожиданными пассажами в адрес парламентарной и судейской систем, в том и в другом случае, могла либо настораживать, либо провоцировать на некое сальерическое чувство в авторитетах, либо… таки побуждать к мысли о протекции того рода, на какую автор, по невозможности компромисса, никогда бы не согласился. Возможно, если бы к моменту издания его первых этимологических набросков, оставался бы в живых тот «вольтерьянец», в сравнении кому самого Вольтера проще назвать «булинброкцем», – да-да, Я имею в виду, как раз, премного известного, и не менее искушённого обществом и его спазмами, виконта Сент-Джона Булинброка (1678—1751), достаточно близкого, опять-таки, друга семьи Клеландов, политика и философа, ближайшего друга Дж. Свифта, чей ранне-бунтарский пример мог бы даже в чём-то располагать юного Клеланда, к разным сравнениям и поступкам, – возможно, определённая доля интереса к сим этимологическим трудам и к ново-открываемым идеям автора нашлась бы тогда в свете более серьёзного их восприятия. Впрочем, быть может, и нет. «Пятно» апробированного порнографиста в его литературной биографии отнимало у него шансы быть воспринятым на уровне истинного ума; – таковы были отзывы даже тех учёных-лингвистов, сколький-то круг коих неизбежно раскрывался самим талантом автора, его знанием, а не пересудами по его персоне {к прим., «…любопытные тракты о Кельтском языке… но та слишком бесславная вещь, чтобы упомянуть даже; рушащая его репутацию, как автора;… ко всему почтению, весьма и весьма нездоровому, для высоты его приоритетов.» Джон Никколс (1745—1826)}. К тому же, сама идеологическая ориентация в отношении фундаментального, парадигмического Друидизма, а также все, с тем, предосуждения, касательно пагубного «деизма» Клеланда, в отдельно-взятой Британии, никогда бы не были восприняты людьми высших иерархий, сколько-то без ядовитого зерна соперничества, или прямого, в иной среде, антагонизма, чему с лихвой шла в пользу, опять-таки, деморализация сего интеллекта. Забавно думать, что немало современных лингвистов-этимологов, касающихся Клеланда, всё как и прежде, как и некогда ранее, воспринимают истоки его этимологии в свете, почему-то заведомо брутальном, не находясь, да и не больно-то, видно, желая, отойти от завещанной эротической первоусловности в литературном наследии автора: а именно, по типу разделения смысла «перво-забав» во фрейдистски-изображаемом обществе: – то самое «Фанни» [т.е. «забавное»], извечно, ведь, контраверсирует Старый Свет в глазах Нового, контраверсирует, подчас, до уровня фундаментального расхождения по взгляду на перво-английские, исконне-англиканские духовные принципы натурально-сексуализированной добропорядочности, – что было не всегда столь «забавно» для Шейкспира, что вышло быть, однажды, весьма «презабавно» для Лорда Байрона; что, также, в вопросах «забавнейших» иерархически-кастовых разделений; что, также, неким образом намекает на причину «всезабавного», или «нисколько уж не забавного вовсе», сходства между словом «toil» [«труд»; хотя на Русском, в сим контексте – это, скорее «работа»] и словом «toilet» [туалет], – ибо, ведь, тогда, как в Старой доброй Англии слово «фанни» означало «вульва», в Америке, преимущественно составленной из малоудачных или отверженных Англо-переселенцев далеко не высшего класса и сорта, этим называлось всё заднее, так и задний «фанни-покет» [забавный карман] в тех же, потом, рабочих джинсах. – Всё этакое весьма любопытно: как психологический взгляд на предоснову родового слово- и смысло-образования, вообще, по типу прогрессивной примитивизации т. ск. «нео-дарвинической» прото-эдемовой картины всеобщего мироустройства, – как то, к прим. у проф. Каролайн Д. Уильямс («Путь от Слов к Вещам: Джон Клеланд, Имя Отца и Спекулятивная Этимология», 1998); однако, ко всему подобному, легко заметить, что вознамеченная, нарочито-директирующая «примитивизация» общественной картины и суть Ретривации примитивного Языка (что у Клеланда) есть дела, одно другому, не весьма сходные; и от себя Я могу сказать, пожалуй, такое, что к той модели миростояния (примитивной, но не животно-дегенеративной), какую нам демонстрирует Клеланд, и какую мы заведомо должны воспринимать в свойствах и степенях её великого многообразия, в гармоничном согласии перво-силлабическому Закону Земли, Закону Стихий, Закону Смен и Времён и, да, с тем, и Закону Естеств, намеренная же попытка узреть в том перво-эротическую способность к социальному слогу относила бы нас на уровень не иначе, как самый низкий, самый бастардно-незрелый в постижении истин Друидовой Школы и её Системы (в полном смысле сл. «Bastard» по Клеланду, как «Base-terred», или «положенный на землю», см. «Э. Сл.», Магдалена, стр. 18/3). – При жизни Клеланда, однако, все подобные сексуальные а-ретривистские «примитивизации» опыта, скорее, служили отчуждению, нежели какому-либо смыслу заманчивой авантюризации намеченных идей; так, литератор всё более отдалялся от семьи и от целого ряда будущных протекций. Как известно, Клеланд впоследствии, публично отрёкся от собственной матери, по его словам, нисколько не помогавшей, но даже извечно вредящей ему в его предприятиях.
Друидизм, как обособленное культурное, а, подчас, культовое, направление (как то, что могло бы быть сравнимо архирусизму в России) поначалу был не весьма одобрительно встречаем в Британии. Идеи ранних нео-Друидов сколько-то соотносились с идеей общего масонического движения, кое знаменательно вылилось потом в создание Великой Гранд Ложи Англии в 1717 г; отдельного же созыва Великая Ложа Друидов, в первоначальном образе Античного Ордена Друидов, появилась не ранее, чем уже к концу столетия (1781 г.). «Архи-Друид Англии», как называли современники преподобного Уильяма Стюкли, близкого друга Ньютона, и масона раннего периода, – к авторитету коего неоднократно обращается, в своих рассуждениях и выводах, Джон Клеланд, – впервые, основательно исследовав редчайшие развалины Стоунхенджа, проложил главную тропу к новому, уже серьёзному взгляду на «теорию Друидизма»; известно, однако, этакие неусыпные усилия в организации как экспедиций, так и первых школ-кружков, привели его, в наиболее радикалистский период жизни, практически, к банкротству и к всеобщему, было что, пренебрежению; – этак, до тех пор, пока он не вступил в лоно Церкви и не принял сан, с тем, очевидно, оставив кое-что в масонстве, поступившись иными из приоритетов, однако, сумев изыскать, при этом, какую-никакую всё же возможность к продолжению пристойной жизни и занятий. Не правда ли, подобные обстоятельства вынужденно-усугубляющегося анахоретства весьма и весьма, также, отличали жизнь Клеланда, кто столь решительно тогда взялся за Друидизм и, в отличии от премного повлиявшего на него Стюкли, в степени аж и большей, снискал по себе всея неблагосклонность фортуны. – Очевидно, что сам стиль изложения его историко-филологических трудов определённо располагает к масонству, и оный изложенный Друидизм заведомо проявляет себя не иначе, как в свете масонических воззрений, откуда и особая апелляция к иным гранд-авторитетам, признанным в том свете, так, к прим., Лейбница и др.; – правда, то, что Джон Клеланд непременно сам принадлежал к масоническим кругам, т.е. не только имел некие очевидные контакты с отдельными членами и друзьями лож, (как то к прим. с маркизом Рокингэмом, первым Премьер-министром Британии, в видах практических интересов; или же с Дэйвидом Гарриком, своим другом, первым «шейкспирианцем» Англии, фримасоном3), но состоял, по меньшей мере, в числе вхожих в оный круг, – alas, мы не можем этакое сказать однозначно, за неимением достаточных фактов.
Ознакомительная версия.
