о возможности наказания на теле. Однажды возбужденное, оно сбрасывает с себя всякое иго действительности и начинает рисовать своему обладателю предприятия самые грандиозные.
Погасить Солнце, провертеть в Земле дыру, через которую можно бы наблюдать за тем, что делается в аду, – вот единственные цели, которые истинный прохвост признает достойными своих усилий».
Дабы не пугать читателя, подзабывшего финал щедринского повествования, скажу сразу, что и на этот раз природа выстояла: река прорвала плотину, вошла в свои берега и утопила безумные планы Угрюм-Бурчеева. Не сумев с ней совладать, он постыдно бежал прочь, уводя с собой покорных глуповцев, чтобы на новом месте построить город и назвать его Непреклонском.
В истории Глупова времен последнего градоначальника есть и еще один урок, пострашнее.
Целый день шел Угрюм-Бурчеев в поисках подходящего места для строительства нового города и к вечеру нашел. Это была ровная низина – ни бугорка, ни впадины: «Везде гладь, везде ровная скатерть, по которой можно шагать до бесконечности». Лучшего места не сыскать. И было сказано: «Здесь!»
Каким же представлялся автору проекта этот город будущего, с умилением и трепетом признанный начальством образцовым? «Посредине площадь, от которой радиусами разбегаются во все стороны улицы, или, как он мысленно называл их, роты. По мере удаления от центра роты пересекаются бульварами, которые в двух местах опоясывают город и в тоже время представляют защиту от внешних врагов. Затем форштадт, земляной вал – и темная занавесь, то есть конец свету. Ни реки, ни ручья, ни оврага, ни пригорка – словом, ничего такого, что могло бы служить препятствием для вольной ходьбы… Каждая рота имеет шесть сажен ширины – не больше и не меньше; каждый дом имеет три окна… В каждом доме живут по двое престарелых, по двое взрослых, по двое подростков и по двое малолетков… Одинаковость лет сопрягается с одинаковостью роста… В каждом доме находится по экземпляру каждого полезного животного мужеского и женского пола…»
Естественно, все бесполезное – немощные старики, не подходящие по ранжиру дети – умерщвляется. Грамотности не полагается. «Нет ни прошедшего, ни будущего, а потому летоисчисление упраздняется». Все разбиты на взводы, полки, бригады и непрестанно маршируют. Жизнь марширует по командам: работа, отдых, принятие пищи, сон. Кругом шпионы…
Сама по себе эта жуткая и неправдоподобная картина может вызвать лишь горькую улыбку. Но при чем тут мы? Ведь и писатель не настаивал, что бред Угрюм-Бурчеева станет реальностью. Да и сами глуповцы, а ныне непреклонцы, возводя новый город, стыдились своих деяний: «Груди захлестывало кровью, дыхание занимало, лица судорожно искривляло гневом при воспоминании о бесславном идиоте, который, с топором в руке, пришел неведомо отколь и с неисповедимой наглостью изрек смертный приговор прошедшему, настоящему и будущему…»
И пришло избавление: однажды небеса разверзлись, раздался треск – «и бывший прохвост моментально исчез, словно растаял в воздухе».
Вот и все?! Увы, не так. Отнюдь не фантастика водила пером писателя, а самая прозаическая реальность. Противоестественное желание усреднить и нивелировать человека, переселить его в «ка-за-р-мы», сделать послушной машиной, лишенной индивидуальности и выполняющей только приказы и указания – вовсе не выдумка Угрюм-Бурчеева. Крутицкого помните? То-то. А вот и другое свидетельство – из «Записок о моей жизни» литератора Н. Греча, запечатлевшего быт «военных поселений» времен Александра I и Аракчеева.
«Несколько тысяч душ крестьян превращены были в военных поселян. Старики названы инвалидами (инвалид, по Далю, – „отслуживший, заслуженный воин, неспособный к службе за увечьем, ранами, дряхлостью“ – П. С.), дети – кантонистами (кантонист, по Далю, – „солдатский сын“ – П. С.), взрослые – рядовыми. Вся жизнь их, все занятия, все обычаи поставлены были на военную ногу. Женили их по жребию, как кому выпадет, учили ружью, одевали, кормили, клали спать по форме. Вместо привольных, хотя и невзрачных, крестьянских изб возникли красивенькие домики, вовсе неудобные и холодные, в которых жильцы должны были ходить, сидеть, лежать по установленной форме. Например: „На окошке № 4 полагается занавесь, задергиваемая на то время, когда дети женского пола будут одеваться…“»
Вы думаете, что все это осталось в той жизни и литературе позапрошлого века? Ведь «История одного города» издана в далеком 1870 году. Нет, и еще раз – нет! Читайте!
«Как всегда, Музыкальный Завод всеми своими трубами пел Марш Единого Государства. Мерными рядами, по четыре, восторженно отбивая такт, шли нумера – сотни, тысячи нумеров, в голубоватых юнифах, с золотыми бляхами на груди – государственный нумер каждого и каждой». D-503, O-90, R-12, J-330, S-4711… Нет людей, нет имен. Одни нумера! «Каждое утро… в один и тот же час и в одну и ту же минуту мы, миллионы, встаем как один. В один и тот же час единомиллионно начинаем работу – единомиллионно кончаем. И сливаемся в единое миллионнорукое тело, в одну и ту же… секунду мы подносим ложки ко рту и в одну и ту же секунду выходим на прогулку и идем в аудиториум… отходим ко сну…»
Этим систематическим бредом правит Часовая Скрижаль, отмеривающая ритм существования Единого Государства. Оберегает все Бюро Хранителей, зорко следящих, нет ли отступлений от правил. Над всем и всеми – Благодетель, заботящийся о своих подданных и решающий их судьбы. Вокруг города, разделенного на проспекты, – Зеленая Стена, за которой проистекает дикая, неупорядоченная жизнь. Туда когда-то было изгнано все бесполезное и неразумное, все частное и индивидуальное. Доступ, конечно, не разрешен, ибо в Едином Государстве благонамеренны лишь прямые линии (О, бессмертный Угрюм-Бурчеев! Похоже, он тоже Ибикус!), точные цифры, общие мнения и согласованные поступки. Нарушителям – смерть.
Думаю, щедринский прохвост одобрил бы порядки Единого Государства, описанные в сатирической утопии Е. Замятина – романе «Мы», созданном в начале 1920-х годов и впервые опубликованном у нас в 1988 году. Здесь воплотились самые сокровенные его мечты. Вплоть до некой стены – «темной занавеси», за которой начинается другая жизнь, по терминологии безумного «уловителя Вселенной» – «конец свету».
Конечно, Непреклонск и замятинское государство отличны по уровню технического развития (50 лет разницы), но по степени унижения человеческого естества они достойны друг друга во всем, даже в области регулирования интимной жизни людей. Уже в проекте будущего города, одобренном угрюм-бурчеевским начальством, поражала воображение «страшная масса исполнительности, действующая как один человек»: «Весь мир представлялся испещренным черными точками, в которых, под бой барабана, двигаются по прямой линии люди, и все идут, все идут. Эти поселенные единицы, эти взводы, роты, полки – все это, взятое вместе, не намекает ли на какую-то лучезарную даль, которая покамест задернута туманом, но со временем, когда туманы
