Разумеется, наши далёкие предки, создавая новые слова, Не решали пропорциональных уравнений в буквальном смысле. Но принцип формирования новообразований был тот же самый. В языкознании этот способ создания новых слов стал называться образованием по аналогии[65]. Но если аналогия играла столь значительную роль в истории языка, то опора на аналогию или на пропорциональные ряды должна явиться одним из самых важных методических приёмов, которыми руководствуются языковеды в процессе этимологического анализа. Нужно только отметить, что в развитии языка действие аналогии, как правило, проявляется неосознанно, независимо от воли носителей языка. В этимологических же исследованиях реконструкция пропорциональных рядов осуществляется целенаправленно и сознательно.
Выдающийся языковед-теоретик конца ХIХ-начала XX века Г. Пауль в своей книге «Принципы истории языка» (русский перевод — М., I960) писал: «Поскольку новообразование по аналогии представляет собой решение пропорционального уравнения, то ясно, что для составления такой пропорции необходимо наличие по крайней мере трёх подходящих для этого членов». Теоретически это, по-видимому, так. Но практически трёх членов для этого явно недостаточно. Особенно, когда пропорциональное уравнение решается в этимологическом исследовании. Поясним это положение примером.
Возьмём пропорциональное уравнение с тремя известными и с одним неизвестным членом (типа а: b =x: с). Заменим буквенную символику реальным языковым содержанием. Как известно, литературовед, изучающий творчество Пушкина, называется пушкинистом. Допустим, что на основании этой модели мы построим пропорциональное уравнение для того, чтобы определить, как называется специалист, изучающий творчество какого-нибудь другого писателя. Например: пушкинист: Пушкин =x: Данте. В нашем уравнении — три известных члена, но его решение приводит к абсурду, ибо дантист — это, как известно, зубной врач, а не литературовед, специализирующийся в области изучения творчества Данте. Вот почему ссылки на единичную аналогию (с тремя известными членами) не могут считаться в достаточной мере убедительными в этимологическом исследовании. Пропорциональное уравнение должно опираться на целый ряд аналогичных отношений. Только тогда мы можем говорить о надёжности той или иной реконструкции или этимологического сопоставления.
Так, приведённая выше реконструированная форма *крити опирается на достаточно пространный пропорциональный ряд словообразовательных отношений:
х: кроити — пиши: пойти = о/сити: гоити = (по)чи-ти[66]: (по-)коити = гнити: гноити и т. д.
Форма *крити — это не результат случайного сопоставления с отдельной изолированной парой слов, а закономерное звено в том словообразовательном ряду, на основе которого эта форма была реконструирована.
К сожалению, наличие пространного пропорционального ряда далеко не всегда может служить надёжной гарантией правильности этимологических сопоставлений или реконструкций.
Один польский мальчик заинтересовался происхождением слова антилопа. «Я знаю, что такое анти, по я не знаю, что такое лопа»[67], — заявил он. Наблюдение мальчика, несмотря на явную ошибочность, очень интересно. Вычленение «слова» лопа базируется на решении пропорционального уравнения с достаточно большим количеством членов:
антимир: мир = антитезис: тезис = антитело: тело = антистрофа: строфа = антициклон: циклон =… = антилопа: лопа.
На самом деле, слово антилопа не содержит в себе греческой приставки анти- ‘против(о)-’ постановка этого слова в приведённый ряд и вычленение второго компонента лопа представляет собой очевидную ошибку. Но где гарантия того, что в более сложных случаях этимолог не совершит ошибки, принципиально не отличающейся от ошибки польского мальчика?
Такую гарантию нам даёт опора не на один пропорциональный ряд (сколь бы длинным он ни был), а на целый комплекс подобных рядов. В случае со словом *крити наша реконструкция базируется на следующих пропорциональных уравнениях:
а) x: (по)крой = гнити: гной =….
б) x: кроити = пити: пойти =….
в) x: кривъ — жити: живъ =…
Каждый из этих рядов, как мы уже видели, может быть продолжен далее. И каждое из приведённых уравнений даёт при его решении один и тот же ответ: х = *крити. В этом случае трудно предположить, что перед нами всего лишь простая сумма случайных совпадений. Гораздо правдоподобнее считать, что закономерный характер рассмотренных пропорциональных рядов отражает реальные закономерности языка.
Не правда ли, перед нами два очень похожих слова— как по своему звучанию, так, видимо, и по словообразовательной структуре. Однако это первое впечатление ошибочно. Старославянское слово бракъ было образовано с помощью суффикса — к- от глагола бра-ти (сравните русск. брать в жёны или украинск. побралися ‘поженились’).
Аналогичную словообразовательную модель мы имеем в случае др. — русск. знати ‘отличать, замечать’ → знакь.
Если предположить, что к этому же типу относится слово мракъ, то мы должны были бы найти в старославянском или древнерусском языке глагол *мрати. Однако никаких следов подобного глагола не сохранилось ни в одном славянском языке. Ничего не дают нам в этом отношении и родственные индоевропейские языки.
Несколько иная словообразовательная модель нашла отражение в древнерусском слове старославянского происхождения зракъ ‘вид’ (сравните также русск. призрак, зорок, зрачок). Здесь, наряду с наличием суффикса — к-, мы встречаемся и со знакомым уже нам чередованием е/о в корне: зрh-ти (из *zer-ti) → зра-к-ъ (из *zor-k-ъ). Однако и в этом случае мы не находим никаких надёжных аналогий для слова мракъ.
Остается ещё одна модель: *velk-ti (→ др. — русск. влhчи, русск. влечь) → *volk-ъ (→ волок); *rek-ti (—* др. — руcск. речи ‘говорить, сказать’) → *rok-ъ (сравните русск. про-рок), В обоих этих случаях — к- не является суффиксом, а входит в состав корня. Во всех предыдущих примерах глаголы никакого — к- не имели. Здесь же глагол относится к имени так же, как и в случае везу: воз (чередование е/о), а — к- входит в состав как глагольного, так и именного корня.
Если допустить, что слово мракъ относится к последнему словообразовательному типу, то мы должны считать его заимствованием из старославянского языка. Поскольку одна из особенностей, типичных для отношения старославянизмов к исконным русским словам, хорошо известна (врагъ — ворогъ, градъ — городъ, прахъ — порохъ и т. п.), мы можем восстановить праславянскую форму *morkъ, которая закономерно даёт старославянское мракъ и русское диалектное морок ‘мрак, мгла’ (сравните об-морок как ‘потемнение сознания’). Производным от морок является слово морочить (буквально: ‘темнить, затемнять’).
Используя аналогию со словом волок, мы можем составить следующее пропорциональное уравнение для решения вопроса об этимологии слов мрак и морок: *velk-ti: волок =x: морок. Нетрудно определить, что x = *merk-ti. Однако если первая реконструированная форма *velk-ti закономерно отражается в виде древнерусского влhчи (влечь)[69], то простой глагол *merk-ti в славянских языках не сохранился.
И здесь нам на помощь опять приходит литовский язык, в котором сохранился глагол, полностью совпадающий с реконструированным праславянским словом: литовск. merkti [мярькти] ‘закрывать веками, жмурить (глаза)’.
Следовательно, сравнение литовского merkti и русских слов морок и мрак позволяет говорить о наличии этимологической и смысловой связи между ними. Из этого сравнения можно сделать вывод о том, что этимологически мрак представляет собой субъективное восприятие тьмы как ощущения человека с закрытыми глазами. Эта связь между понятиями ‘закрывать глаза’ и ‘тьма, мрак’ могла поддерживаться и обратным впечатлением: закрывая глаза, человек как бы «выключал» зрительный образ окружающего мира, словно погружаясь при этом во мрак, в темноту.
