На языке этого племени kanta – это не только ʽкругʼ, но и ʽзмеяʼ, ʽвьющаяся траваʼ, ʽукрашение вокруг головыʼ, ʽвсякий круглый предметʼ. Если сравнить ряд значений этого многозначного слова языка аранта, который не получил благоприятных условий для своего развития и не имеет письменности, с таким языком, как русский, то различие смысловой структуры слова в этих двух языках можно изобразить так:
В первом случае (схема слева) разные значения слова обычно скреплены основным значением и им определяются (см. красный в современном русском языке: цвет – основное, все остальное – производное и зависимое). Стóит только оборваться связи между разными значениями слова, как они оказываются на пороге перехода в омонимический ряд самостоятельных слов. Во втором случае (схема справа) смысловая структура слова является более «рыхлой»: отдельные значения слова недостаточно скреплены его основным значением, которое само обозначено недостаточно рельефно (в приведенном примере со словом kanta трудно установить основное значение). В языках этого второго типа различные значения слова в гораздо большей степени зависят от широкого контекста и ситуации, чем в языках первого типа. Смысловая структура слова в столь непохожих языках оказывается различной. Чем сильнее развито концептуальное мышление у народа, носителя данного языка, тем обычно исторически закономернее развивается и смысловая структура слова, тем больше обнаруживается преемственность между различными его значениями, тем очевиднее основное значение каждого слова для каждой исторической эпохи [182].
Отрицание реальности полисемии тесно связано с отрицанием самостоятельности значения отдельного слова. Если значение слова – это только сумма его контекстов, сумма распределений (дистрибуций), то тем в большей степени на сумму контекстов должно распадаться и многозначное слово. В этом плане одно утверждение обусловлено другим. Стóит только взять под сомнение реальность самостоятельных значений отдельных слов, так еще в большей степени иллюзорной покажется полисемия. Если даже моносемантичные слова существуют только «в распределениях», то в еще большей зависимости от окружений оказываются полисемантичные слова. Между тем, как я стремился показать на примере влияния контекста, каждое слово, в том числе и многозначное, выступает не только как элемент системы, но и как самостоятельная субстанция, вместе с другими словами (субстанциями) формирующая лексическую систему языка.
Здесь хотелось бы обратить внимание еще на один важный вопрос, до сих пор почти совсем неизученный. Дело в том, что степень самостоятельности отдельных слов, в школьной грамматике именуемых «знаменательными» [183], оказывается не только в зависимости от всего строя того или иного языка. Проблема эта имеет и исторический аспект, особенно очевидный в языках, располагающих древней письменностью.
В четвертом разделе настоящей главы я уже отмечал позицию голландского филолога П. Зюмтора, который утверждал, что зависимость значения отдельного слова от контекста в старых языках была меньшей, чем в языках новых. Ученый оперировал при этом терминами и стремился показать, что наука нового времени, глубже обосновав связь между понятиями в каждой области знания, тем самым увеличила зависимость и терминов от данного контекста в отличие от других контекстов. Термины сравнительно поздно оказались контекстно обусловленными.
Проблема представляется мне более сложной, менее прямолинейной. Во-первых, количество общелитературных слов обычно заметно превышает количество терминов в языковой норме и, во-вторых (и это особенно важно), вступая в контакты с другими словами, слова типа прежде всего имен существительных и глаголов укрепляются в своей семантической самостоятельности, как бы протестуя против возможной смысловой безликости. Процесс оказывается не односторонним (зависимость от контекста), а двусторонним (независимость от контекста).
К ранее приведенным иллюстрациям присоединю еще несколько примеров совсем иного характера.
В древних памятниках, например, французского языка (аналогичную ситуацию можно обнаружить и в памятниках других индоевропейских языков) зависимость отдельных слов от широкого контекста была гораздо большей, чем подобная же зависимость в памятниках нового и новейшего времени.
Вот, например, типичный эпизод из «Песни о Роланде» (начало XII в.). Один из «неверных» дает торжественную клятву, что он победит Роланда в бою на шпагах (строки 985 – 988):
Se trois Rollant li proz enmi ma veie,
Se ne lʼassaill, dunc ne faz jo que creire,
Si cunquerrai Durendal od la meie.
ʽЕсли я встречу храброго Роланда на моем пути, я его атакую – или никто пусть мне не верит – я повергну его шпагу Дюрендаль с помощью моей шпагиʼ. В оригинальном тексте шпага самого «неверного» упоминается лишь в предшествующем эпизоде, а затем несколько раз следует «с помощью моей», т.е. с помощью моей шпаги (une épée ʽшпагаʼ). Чтобы понять, к кому или к чему относится «с помощью моей», нужно иметь в виду гораздо более широкий контекст, чем в аналогичном случае в новом языке («с помощью моей» в современном французском языке потребовало бы комментария).
А вот подобный же эпизод из более позднего памятника XIII столетия – из «Окассена и Николетты». Злыми людьми Николетта заключена в тюрьму, из которой она собирается бежать. Сделать это, однако, нелегко. Автор повествует:
«Ele se pensa qu ʼileuc ne faisoit mie bon demorer e trova un pel aguisié que cil dedens avoient jeté…»
ʽОна поняла, что там пребывать ей будет отнюдь не хорошо и она нашла острый кол, брошенный туда внутрь теми…ʼ
Этот буквальный перевод показывает, что теми (теми людьми) можно понять лишь на фоне гораздо более широкого контекста, чем этого требуют условия выражения мысли на новых языках. «Злые люди», преследующие Николетту, упоминаются в оригинале лишь на десять предложений раньше. Читатель должен помнить очень широкий контекст. В противном случае ему будет неясно, к кому относятся подобные они, те, он, она и пр. Подобные примеры из старых европейских текстов можно приводить десятками.
Средневековые европейские тексты часто строились так: подлежащее упоминалось в начале повествования, а затем могли следовать на протяжении десятков и даже сотен строк сказуемые типа сказал, сказала, увидел, увидела, сделал, сделала и т.д. Приходилось помнить, о каких подлежащих идет речь и какие действия как и к кому относятся. Опора на более широкий контекст, чем одно предложение, в таких случаях совершенно очевидна.
Мы имеем здесь дело уже с совершенно иной проблемой. Тексты типа «Песни о Роланде» или «Песни о Нибелунгах» рассчитывались не столько на читателей, сколько на слушателей (да и записывались они обычно позднее). Эти последние воспринимали каждый эпизод на фоне целого повествования. Соответственно и значения тех или иных слов уточнялись в широком контексте. Зависимость значения каждого слова от подобного контекста была тем самым гораздо большей, чем в
