Ознакомительная версия.
Мамлеев Ю. Черное зеркало (циклы). М.: Вагриус, 1999. 304 С.
Недавно я с удивлением обнаружил на обложке какого-то глянцевого журнала (то ли «ОМ», то ли «Playboy») странную надпись: «Писатели поколения П. Юрий Мамлеев». Каким образом известный 68-летний прозаик попал в компанию с наевшейся мухоморов молодежью – не знаю. Известно только, что Владимир Сорокин, которого, по слухам, «поколение П» весьма почитает (но, видимо, не читает), в свою очередь считает Мамлеева чуть ли не своим учителем.
Что же, может быть. Только, если иметь в виду «Черное зеркало», ученик в бесчисленное количество раз талантливее учителя. Сорокин, прозаик с почти гениальным стилистическим нюхом, одним своим появлением изменил представления о том, что можно и чего нельзя в русской прозе. Влияние Мамлеева на него если не выдумано вовсе, то сильно преувеличено. «Черное зеркало» – сборник слабых полуграфоманских страшилок, написанных скучно, без страсти и энергии. Вялый модернизм в результате превращается в банальную беллетристику; скажем, рассказ «Вечерние думы» (с соответствующей правкой бытовых деталей) мог бы быть напечатан в какой-нибудь «Ниве» столетней давности. Эксплуатация одного и того же «мистического» приема не спасает эту прозу от интонационной и лексической серости, а читателя – от скуки, мгновенно возникающей от такого, например, совписовского пассажа: «Майкл был, как почти все американцы, непробиваемый прагматик. Несмотря на все свои миллионы, он, например, никогда – даже в мечтах – не предполагал войти в тот круг финансовой олигархии, которая правит западным миром».
Нанси Ж.-Л. Corpus/ Сост., общ. ред. и вступ. ст. Е. Петровской. М.: Ad Marginem, 1999. 256 с.
В этой книге тема всевозможных «предисловий» и «послесловий», а также тема «латинского языка» получает неожиданное продолжение. Составитель, общий редактор и автор вступительной статьи Елена Петровская весьма трепетно относится к автору «Corpus»’а. Казалось бы, в мире нынешней (по преимуществу франкоговорящей) философии все обычные чувства давно уже «деконструированы», сведены к «фантазмам» и проинтерпретированы с помощью соответствующих животрепещущих примеров из несравненных де Сада с Батаем. Ан нет. Постструктуралист тоже подвержен простейшим сантиментам, не хуже он обычных граждан. Достаточно прочитать в «Предисловии» умильное описание быта философа Жан-Люка Нанси: и лекции он читает, и кино с телевизором смотрит, и «кус-кус» ест.
«Предисловие» заканчивается так: «Так живет Жан-Люк Нанси. Так он мыслит». Возникает вопрос: чем тогда «Ad Marginem» отличается от изданий типа «Профиль» или «Elle»?
Теперь о латыни. В пояснениях к «Примечаниям» комментатор «Corpus»’a Елена Гальцева пишет: «Дело в том, что Нанси не только обращается к латинским крылатым выражениям, но и сам сочиняет по-латыни (может быть, „Философское Евангелие“?)». Вах-вах. Неужели высокообразованный автор этих строк не знает, что Евангелия сочинялись вовсе не на латыни? Что латинский вариант Библии назывался так: Biblia sacra vulgatae editionis? И что тогда подобострастные благоглупости оборачиваются противоположной стороной: «…сам сочиняет по-латыни (может быть, „Философскую Вульгату“?)». Впрочем, быть может, вообще все послевоенное галльское любомудрие есть не что иное, как «Философская Вульгата»? И потом: играть с латинской основой французского языка вовсе не значит «сочинять по-латыни». Иначе получается, что, к примеру, Ремизов сочинял по-древнерусски.
Что же до содержания этой книги, то современный французский философ Жан-Люк Нанси написал очередное современное французское философское сочинение: туманное, претенциозное, обо всем на свете. Только нет в нем бартовской страсти, эрудиции Фуко, остроумия Деррида.
Вторая книжная полка полка
Владимир Набоков. Собр. соч.: В 5 т. Т. 1. Русский период / Сост. Н. Артеменко-Толстой; Предисл. А. Долинина; Примеч. М. Маликовой. СПб.: Симпозиум, 1999. 832 с.
Теперь, благодаря этой увесистой (и прекрасно сделанной) книге, мы знаем, из какого литературного сора вырос чистый, ясный, гибкий, сильный голос набоково-сиринской прозы золотой поры. Ни «Машенька», ни рассказы из сборника «Возвращение Чорба» на роль той ранней чепухи, которую стыдливо прячут, а то и жгут, скупив по лавкам все экземпляры, не тянули – больно хороши. Теперь Набоков обрел своего «Ганца Кюхельгартена». Читатель, которому уже несколько наскучило бесконечное совершенство (и некоторый бойскаутский задор) набоковской прозы, может злорадно подхихикивать, читая, например, такую присказку: «И подумай только: никого из племени нашего на Руси не осталось. Одни туманом взвились, другие разбрелись по миру. Родные реки печальны, ничья резвая рука не расплескивает лунных заблестков, сиротеют, молчат случайно не скошенные колокольчики…»
Это, конечно, не значит, что 1-й том с/с Сирина распух от сенсационных открытий. Отнюдь. Почти все набоковское «раннее» уже печаталось, то в питерской «Звезде», то в томе сиринских стихов, то отдельным изданием (перевод Кэрролла). И все же. Собранные вместе сочинения 1918–1925 годов («крымского», «кембриджского», «раннеберлинского» периодов) воссоздают тот контекст, тот хаос, ту многоголосицу влияний, из которой родилась удивительная набоковская мелодия. А уж впадает ли в холодную ярость сам скрытный автор – там, в райских кущах, подозрительно похожих на окрестности Выры, – нам неизвестно.
Сага об Эгиле: Пер. с исл. / Предисл. X. Л. Борхеса. СПб.: Амфора, 1999. 315 с. (Сер. «Личная библиотека Борхеса»).
Можно объяснять любовь Борхеса к скандинавским сагам жадным любопытством интеллигентного мальчика к жестоким дракам во дворе. Обожанием, с которым очкарик смотрит на хулигана. Тайным комплексом вины слепца-белобилетника перед кабальеристыми предками-героями южноамериканских войн. Тем более, что есть у Борхеса рассказ – «Юг», где alter ego автора, чуть было не ослепший библиотекарь Дальман, выходит биться на ножах с забубенным «куманьком».
Но мне кажется, дело в другом. Скандинавские саги были для Борхеса (особенно зрелой и поздней поры) чуть ли не эстетическим эталоном прозы. Путь от барочной экспрессии к суховатой, экономной, точной, энергичной прозе Борхес проделал явно не без оглядки на саги, из которых он выделял «Сагу об Эгиле». Именно она включена в «Личную библиотеку» автора «Вавилонской библиотеки».
В эссе «Удел скандинавов» Борхес воспевает «реализм саг». Там же он говорит: «В XII веке исландцы открыли роман, искусство норманна Флобера». Думается, что в XX веке аргентинец Борхес закрыл это искусство, спрессовав роман в микроновеллу или короткое эссе. Так что появление «Саги об Эгиле» в «Личной библиотеке Борхеса» символично вдвойне.
Гандельсман В. Эдип: Стихи. СПб.: Абель, 1998. 104 С.
Поэтам очень полезно выпускать свое «избранное». Лучше бы – несколько «избранных», чтобы по тому, что «избрано» на сей раз, безошибочно судить о нынешнем поэтическом самочувствии автора-составителя. В этом смысле «Эдип» – очень важная для Владимира Гандельсмана книга. Она вышла одновременно с другим «избранным» поэта – книгой «Долгота дня». Двойняшки совсем не похожи друг на друга. «Долгота дня» – прозрачна и в то же время сдержанна. «Эдип» – книга «густая», полная запрятанной страсти, алчбы. По «Эдипу» можно проследить и движение поэта. Маршрут его таков: от некоторой избыточности, наплывов и напластований образов, запахов, звуков, от железнодорожной станции на юге, со свистками, шипением паровоза, украинской скороговоркой, задорными воплями «ты шо!», с ума сводящим запахом подгнивших фруктов, с обморочной белизной незагоревших полосок на плечах девочки из соседнего купе к вечно подпростуженному, с закутанным горлом, советскому, детскому Ленинграду, оставшемуся там, позади, в рамочке исторической хронологии. Таков путь «Эдипа» – спиной вперед, пятясь, всматриваясь, внюхиваясь, вслушиваясь в прошлое. Впрочем, сам поэт считает иначе: «Тихий из стены выходит Эдип, / с озаренной арены он смотрит ввысь…»
Пруст М. Памяти убитых церквей / Пер. с франц. И. И. Кузнецовой; Вступ. ст., коммент. С. Н. Зенкина. М.: Согласие, 1999. 164 с.
В родословной Марселя Пруста значатся Монтень, Сен-Симон, Бальзак. Рискну дополнить этот список: Гиральд из Камбрии или, например, Адам из Бремена – одним словом, средневековые сочинители травелогов, занимательных и познавательных путеводителей, услады и непременного спутника образованного паломника. «Памяти убитых церквей» – тоже описание паломничества, но не религиозного, хотя речь идет о соборах и церквах, а эстетического, паломничества в страну Прекрасного, в духе эстетизма конца XIX века. Роль Священного Писания, которое неустанно цитируется, комментируется, интерпретируется, играют книги англичанина Джона Рескина. Ситуация несколько странная, если учесть сложные отношения двух наций, разделенных Ла Маншем: англичанин открывает французу красоту старинных французских церквей. Сюжет, достойный пера Джулиана Барнса.
Ознакомительная версия.
