его прекрасной жизни, обещавшей такое богатое развитие.» Чернышевский писал: «Проживи Веневитинов хотя десятью годами более – он на целые десятки лет двинул бы вперед нашу литературу.»
Для современного читателя стихи Веневитинова остаются живым эстетическим явлением русской культуры.
«Мое сердце – родник…» Я. П. Полонский
Яков Петрович Полонский (1819—1898) дебютировал в поэзии двумя сборниками – «Гаммы» (1844) и «Стихотворения 1845 года», благосклонно встреченными критикой и читателями. Белинский отметил в начинающем стихотворце «чистый элемент поэзии».
В середине 50‑х годов ХIХ века вышло большое собрание произведений Полонского, составленное из написанного за пятнадцать лет. Некрасов отозвался на него рецензией, в которой поэт оценивался как «честный и истинный», наделенный «живым пониманием благородных стремлений своего времени».
В гражданско-публицистических и философских стихах 1860—70‑х годов («Признаться, сказать я забыл, господа…», «В мае 1867 г.», «И в праздности горе, и горе в труде…», «В альбом К. Ш…», «Блажен озлобленный поэт…»), Полонский выразил себя как «сын времени», сочувствовавший тому, что совпадало в прогрессивном движении эпохи с идеалами его юности. Общественные беды он ощущал как личные, сочувствуя страдающим, но не поднимаясь до возмущения и негодования. По своему мягкому и добродушному нраву, он не был способен «проклинать» и ненавидеть: «Мне не дал бог бича сатиры… В моей душе проклятий нет», – признавался он в стихотворении «Для немногих».
И. С. Аксакову, автору «жестких, беспощадных» стихов, он пишет: «Ты больше мыслил, я – любил.» Разница между Аксаковым и Полонским в том, что первый изучал «корень общественного зла» «как врач», в то время как второй
…выжал сок его, пил, душу отравляя
И заглушая сердца плач.
«Плач сердца» и неспособность «проклинать» – неотъемлемые свойства души и лиры Полонского, предопределившие особенности его поэтики. Своеобразие своей гражданственности он удачно описал как поэзию «душевной» и «гражданской» тревоги:
Тревоги духа, а не скуку
Делил я с музой молодой.
Я с ней делил неволи бремя —
Наследье мрачной старины,
И жажду пересилить время —
Уйти в пророческие сны.
(«Муза»)
Несмотря на искушения «демона сомненья», он так и не пришел к «последнему ожесточенью…» («К Демону»).
По мере обострения социально-политической борьбы и размежевания творческих и гражданских позиций Полонский не ушел ни в резкость «отрицательного» направления, ни в отрешенную надмирность «чистой» поэзии. В этом смысле он мог бы повторить вслед за А. К. Толстым: «Двух станов не боец, а только гость случайный…» Вот почему подвергся он упрекам Добролюбова и жесткой, несправедливой критике Салтыкова-Щедрина.
Лучшее в творчестве Полонского – несомненно, лирика, которую высоко оценили Тургенев и Страхов, Ап. Григорьев и Фет, Некрасов и Достоевский, Чехов и Бунин.
Тургенев так отзывался о Полонском: «Талант его представляет особенную, ему лишь одному свойственную смесь простодушной грации, свободной образности языка, на котором еще лежит отблеск пушкинского изящества, и какой-то иногда неловкой, но всегда любезной честности и правдивости впечатлений.» В творчестве Полонского он находил то, что не удовлетворяло его в современной поэзии: гармоничное сочетание гражданских настроений с красотой художественной формы.
Ап. Григорьев отмечал особое очарование «в туманном, мечтательном, вечерней или утренней зарею облитом, колорите вдохновений Полонского».
По оценке Бунина, голос поэта «будил в людях лучшие думы и чувства, облагораживал и возвышал всех, у кого есть в душе "искра Божия"».
Подобно Фету, Полонский был новатором в разработке жанров лирической поэзии – романса, песни, элегии. Известно, как много дало его творчество молодому Блоку.
Для понимания индивидуальности поэта интересно его собственное сравнение с Фетом, талант которого – это круг, совершеннейшая, то есть наиболее приятная для глаз форма. Свой талант Полонский уподобляет линии, которая имеет то преимущество перед кругом, что может и тянуться в бесконечность, и изменять направление.
Его стихи, действительно, «тянутся в бесконечность», они способны к расширению и обобщению заложенных в них смыслов, идей. Эту особенность чутко уловил Достоевский. Не случайно в его душе отозвалось одно из замечательных поэтических созданий Полонского 1870‑х годов – психологическая новелла «Колокольчик», которую он ввел в свой роман «Униженные и оскорбленные». Словами героини Наташи Ихменевой говорит сам писатель: «Какие это мучительные стихи <…> Канва одна, и только намечен узор, – вышивай, что хочешь.»
В основе сюжета «Колокольчика» – трагедия несоединившихся судеб, история бедной девушки, брошенной неверным возлюбленным. Поэт намечает только «канву» пережитого в расчете на то, что читатель, применительно к собственной ситуации, дополнит, «дорисует» картину, выведет нечто общее из намека или детали.
«Колокольчик» имеет четкую завязку, отнесенную в прошлое и возникающую через ретроспективный план:
Улеглася метелица… путь озарен…
Ночь глядит миллионами тусклых огней…
Погружай меня в сон, колокольчика звон!
Выноси меня, тройка усталых коней!
Это стихотворение-воспоминание. В нем – мечтательность, сдержанность при неподдельности эмоций, мелодичность. Сюжет – это типично для Полонского – лишен законченности. В финале нет замыкания, исчерпанности темы. Главной лирической эмоцией является пронизывающая каждую строчку тоска одиночества, сожаление об уходящей молодости, о проносящейся вместе с тройкой жизни.
Поэт ничего не навязывает читателю, пользуясь обаянием намека или недосказанности, умея высветить будничную жизненную ситуацию, продлить ее в бесконечную даль, и тогда в самой незавершенности откроется таинственный смысл.
«Колокольчик» по своей ситуации отдаленно напоминает петербургские повести гоголевской школы 1840‑х годов. Показательны в этом отношении также ранние опыты Полонского, в известной степени сближающиеся с его романсной лирикой: «сюжетные» стихотворения, поэтические миниатюры очеркового или новеллистического характера («Встреча», «Зимний путь», «Уже над ельником из-за вершин колючих…», «В гостиной», «Последний разговор»). Интерес к герою «разночинского» слоя, мироощущение которого мотивируется его социальной подавленностью, «мечтательностью» и неприятием светских правил; внимание к обыденной жизни в ее реалиях, деталях быта; насыщенность стиха демократическими идеями и веяниями времени – во всем этом видно воздействие «натуральной школы».
Так, в стихотворении «Встреча» передан комплекс чувств, типичных для демократически настроенной молодежи 1840‑х годов. Герой по первому движению души готов осудить «погибшую» подругу:
О Боже, как она с тех пор переменилась;
В глазах потух огонь, и щеки побледнели.
И долго на нее глядел я молча строго…
Однако внутренняя деликатность героя, понимание того, что в ее падении виноваты обстоятельства жизни, исключают упреки и обиды, уступая место взаимному сочувствию:
Мне руку протянув, бедняжка улыбнулась;
Я говорить хотел – она же ради Бога
Велела мне молчать, и тут же отвернулась,
И брови сдвинула, и выдернула руку,
И молвила: «Прощайте, до свиданья».
«Уже над ельником…», «Последний разговор» – маленькие повести из жизни небогатой интеллигенции – в духе ранних тургеневских повестей.
Многие из этих стихов щедры на бытовые и портретные подробности, передающие психологическое состояние лирического героя:
Пришли и стали тени ночи
На страже у моих дверей!
Смелей глядит мне прямо в очи
Глубокий мрак ее очей;
Над ухом шепчет голос нежный,
И змейкой бьется мне в лицо
Ее волос, моей небрежной
Рукой измятое, кольцо…
Тени ночи, ставшие на страже у дверей счастливого любовника, словно живые таинственные существа. И когда «покачнулись тени ночи, бегут, шатаяся, назад», мы видим их воочию.
Это вдохновенное стихотворение взыскательный Некрасов счел
