Прилагательное пасмурная имеет фразеологически ограниченную сочетаемость и в качестве определения свечи может быть перенесено из нормативных сочетаний пасмурная погода, пасмурный день (вечер), пасмурное утро. Образуется и наречие пасмурно. Тогда механизм переноса таков: за окном пасмурно, поэтому пасмурными видятся и дерево, и свеча в метафоре отождествления. Другой механизм перенесения эпитета основан на смежности состояний: пасмурно – почти темно. Дифференциальный признак сырости тогда оттеснен на периферию, и возникает оксюморон: темным представлено то, что предназначено для освещения. Третий механизм смещения эпитета связан с нормативно переносным употреблением при обозначении человека (он какой-то пасмурный сегодня). В таком случае контекст содержит олицетворение, причем олицетворяются и дерево, и свеча. Понятно, что если образ в поэтическом высказывании можно толковать по-разному, значит, каждое из толкований не исключает других и процитированные строки содержат одновременно несколько тропов.
В «Прощальной оде» рядом находятся два сочетания с метонимическими эпитетами:
Ночь встает на колени перед лесной стеною.
Ищет ключи слепые в связке своей несметной.
Птицы твои родные громко кричат надо мною.
Карр! Чивичи-ли, карр! – словно напев посмертный
(«Прощальная ода». 1964. II: 14).
Эпитет слепые произведен от наречия вслепую, эпитет несметной – от сочетания несметное количество, а не от не существующего в норме сочетания *несметные ключи. То есть в этом контексте имеется компрессия грамматической производности и двойная компрессия, обусловленная пропуском одного из звеньев смыслообразования. Обратим внимание на выразительную олицетворяющую метафору: ключи ищет ночь. Такое скопление способов семантического преобразования соотнесено с сюжетом перехода на «птичий язык» в «Прощальной оде». Вероятно, в этот сюжет заложено утверждение: переход к внешней бессмыслице (глоссолалии) осуществляется через максимальную смысловую нагруженность.
В следующем контексте прилагательное крахмальных помещено в позицию анжамбемана:
Ваши дворцы –
местности счастья
плюс самовластья
сердца творцы.
Пенный каскад
ангелов, бальных
платьев, крахмальных
крах баррикад
(«Облака». 1989. IV: 66).
В строке платьев, крахмальных это прилагательное кажется вполне нормативным и банальным. Запятая такому восприятию не препятствует, поскольку определение может быть обособленным. Но следующие две строки показывают отнесенность прилагательного крахмальных к существительному баррикад – в перифразе-сравнении «облака – крахмальные баррикады». При этом прилагательное оказывается мотивированным не только зрительным подобием реалий, но и фонетически – анаграмматическим вхождением слова крах в слово крахмальных [110]. Понятно, что в позиции анжамбемана максимальна интенсивность произнесения и восприятия прилагательного.
Т. М. Николаева провела исследование сравнительной интенсивности произнесения прилагательных и существительных в словосочетаниях – отталкиваясь от гипотезы Р. О. Якобсона, который предположил, что В. Маяковский избегает прилагательных в привычных сочетаниях из-за их подчиненности существительным. Вывод, к которому пришла Т. М. Николаева, таков:
Если первое слово было прилагательным или местоимением, то его общая интенсивность была в 1,5 раза большей, чем если первым словом было существительное. Т. е. словосочетание с изменяемым определяющим оказывалось ближе к цельному слову, и потому его начало и отмечалось как сильная точка по интенсивности.
Именно это и было прозрением Р. Якобсона, анализировавшего стих Маяковского.
Убирая прилагательные (или не вводя их), Маяковский поднимал вес остальных слов! [111] (Николаева, 2009: 127) [112].
У Бродского в последнем примере интенсивность каждого слова максимальна, что достигается и ритмической выделенностью, и пунктуацией, и порядком слов, и фонетикой анаграммы.
Кроме необычной соотнесенности прилагательных с существительными интересно отметить и способы, которыми Бродский обходится без прилагательных там, где они как бы напрашиваются.
Во-первых, это сравнение. Вместо того чтобы назвать лужу большой, Бродский пишет:
Там лужа во дворе, как площадь двух Америк.
Там одиночка-мать вывозит дочку в скверик.
Неугомонный Терек там ищет третий берег
(«Пятая годовщина». 1977. III: 147).
Во-вторых, это образование глаголов, производных от прилагательных, то есть изображение свойств как действий или состояний:
Осенний сумрак листья шевелит
и новыми газетами белеет,
и цинковыми урнами сереет,
и облаком над улочкой парит.
И на мосту троллейбус тарахтит,
вдали река прерывисто светлеет,
а маленький комок в тебе болеет
и маленькими залпами палит
(«Шествие». 1961. I: 93–94);
Стол пустовал. Поблескивал паркет.
Темнела печка. В раме запыленной
застыл пейзаж. И лишь один буфет
казался мне тогда одушевленным
(«Я обнял эти плечи и взглянул…». 1962. III: 147);
В конце концов, темнота суть число волокон,
перестающих считаться с существованьем окон,
неспособных представить, насколько вещь окрепла
или ослепла от перспективы пепла
и в итоге – темнеет, верней – ровнеет, точней –
длиннеет.
Незрячесть крепчает, зерно крупнеет;
ваш зрачок расширяется, и, как бы в ответ на это,
в мозгу вовсю разгорается лампочка анти-света
(«Снаружи темнеет, верней – синеет,
точней – чернеет…». 1992. IV: 128);
Входит Мусор с криком: «Хватит!» Прокурор скулу
квадратит.
Дверь в пещеру гражданина не нуждается в «сезаме».
То ли правнук, то ли прадед в рудных недрах тачку катит,
обливаясь щедрым недрам в масть кристальными слезами
(«Представление». 1986. III: 300).
В-третьих, образование существительных, производных от прилагательных (номинализация прилагательных) – изображение свойств как субстанций:
