слово в контекст языка, сразу же ограничивший эту бесконечность, но не по количеству ее бесконечных проявлений, а по типу этих проявлений.
Слово идти имеет свой логический смысл. Но, попав в русский язык и став знаком русского языка, оно, например, не может образовать имперфекта. Этот имперфект образуется совсем от другого корня и звучит я шел.
От греческого глагола pherō «я несу» нельзя образовать аориста в хорошем греческом языке, а этот аорист образуется супплетивно как ēnegca. И в этом греческом аористе почему-то появляется перфектное удвоение и перфектный форматив c.
От латинского глагола с тем же корнем почему-то нельзя образовать никаких временных форм, кроме тех, которые образуются от презенса. В качестве перфекта почему-то вдруг появляется какое-то tuli, а вместо супина какое-то latum. И почему? А потому, что это не логика, а язык; и хотя tuli и latum суть акты мышления, тем не менее они образованы вовсе не от корня fero, т.е. имеют свое собственное происхождение и свое собственное функционирование, уже чисто языковое и притом чисто латинское.
Большинство глаголов в греческом языке имеет свои собственные формативы и для аориста, и для перфекта, и для будущих времен. Но значительная часть глаголов почему-то так и осталась без этих формативов глагольных времен и образовала весьма внушительную область так называемых вторых времен, которые не поддались позднейшей морфологизации со специальными формативами, а упорно остались без всяких формативов и на все времена существования греческого языка.
От множества русских глаголов можно образовать итеративные формы: от ходить – хаживать, от гулять – погуливать, от читать – читывать, от писать – пописывать, от лежать – полеживать, от сидеть – посиживать. Но от массы других глаголов почему-то никак нельзя образовать подобных же итеративных форм. От глагола любить почему-то нельзя произвести форму любливать, от ехать – езживать, от иметь – имеивать, от вести – повестивать, от наблюдать – наблюдывать.
Бесконечно разнообразны и логически не предусматриваемы такие, например, языковые процессы, как управление глаголов. По-русски говорится удивляться чему, по-гречески же удивляться что (т.е. с аккузативом). По-русски я скрыт от кого или от чего, по-гречески я скрыт опять с аккузативом (lanthanō ti). При чем тут логика? Если подходить к этому вопросу чисто логически, то логически удивление определенным образом связано с предметом удивления и никаких падежей, ни дательных, ни винительных, здесь не мыслится.
Да уже тот простой факт, что одно и то же понятие в разных языках выражается по-разному, свидетельствует не просто о разнообразии звуковых наборов для обозначения данного понятия, но и о том, что слово, обозначающее в данном языке то или иное понятие, имеет свою собственную судьбу, уже не зависимую от первоначального понятия, которое оно призвано выражать, и судьба эта в разных языках бесконечно разнообразная, капризная и логически необъяснимая.
Ради примера приведем такое рассуждение В.А. Звегинцева:
«…по своим лексическим значениям русское стол отнюдь не однозначно с английским table. По-английски нельзя употребить слово table в смысле отдела в учреждении: личный стол (по-английски personnel office), адресный стол (по-английски adress burau), стол заказов (по-английски preliminary-orders department) и т.д. Для значения „питания“ в английском также предпочтительно употребляется не table, а слово board или cooking, cookery (стол и квартира – board and logging, домашний стол – plain cooking, диетический стол – invalid cookery). С другой стороны, английское table употребляется в значениях, которых не знает русское слово стол: 1) каменная, металлическая или деревянная пластинка с надписями, а отсюда и сами надписи (the table of law); 2) таблица (table of contents of a book; tables of weights and measures; mathematical tables и т.д.)» [54].
Читатель сам прекрасно понимает, что подобного рода примеров из любого языка можно было бы привести десятки, сотни и, вероятно, целые тысячи. Языковые знаки являются и актами мысли, и актами понимания реальной действительности. Но однажды возникнув из отражения действительности и из теоретического мышления, т.е. став интерпретацией, языковые знаки начинают жить своей собственной жизнью, создают свои собственные законы, методы и просто навыки или традиции и становятся условно свободными, условно независимыми, условно самостоятельными, так что законы и вообще способы функционирования языковых знаков обладают своей собственной природой, т.е. природой не прямого отражения действительности или мышления о ней, но своего собственного понимания и самой действительности и самого мышления о ней, своей собственной их интерпретации. Теперь мы остановимся на самом главном принципе построения грамматического предложения – на принципе предикации.
Эта грамматическая предикация в отличие от логической однозначности, а если от многозначности, то строго планируемой в логике, прежде всего вовсе не характеризуется застывшим однообразием и унылой однозначностью. В строго логическом мышлении предикация вовсе не является застывшим однообразием, поскольку это однообразие здесь вовсе не рассчитано на охват бесконечных вещей и, строго говоря, она здесь вовсе и не есть только однозначность. Она здесь большей частью тоже является многозначностью, но только строго планируемой, т.е. тоже строго логической. Совсем другое дело в грамматике.
Если я скажу Книга есть произведение печати, то связка есть является здесь на первый взгляд как будто бы чем-то однозначным. Но даже и эта простая грамматическая связка есть вовсе не однозначна. Ведь это же есть указание на то или другое событие. А видов бытия опять-таки бесконечное количество. Если я скажу Юпитер есть верховное божество у древних римлян, то это сказуемое есть по своему смыслу вовсе не то, что в предложении У меня есть рубаха. А это последнее есть вовсе не то, какое мы имеем в предложении Прямая линия есть кратчайшее расстояние между двумя точками. Еще в другом смысле слово есть употребляется в таком предложении, как Пушкин есть солнце русской поэзии. Другими словами, грамматическая предикация может действительно указывать на логическое отношение между подлежащим и сказуемым; и яснее всего это в таких предложениях, которые подводят подлежащее как видовое образование под сказуемое как родовое образование (Пушкин – это есть поэт). Но чаще всего предикация в грамматическом предложении вовсе не есть подведение вида под род.
Прежде всего это есть может иметь экзистенциальное значение, т.е. быть указанием просто на существование: добрые люди все-таки есть, или у него есть дом, или знания у него есть, а ума нет. Во-вторых же, грамматическая предикация далеко выходит за пределы подведения вида под род и
