этом термине речь пойдет дальше) связано с материалистическими традициями науки о языке в СССР, а новое осмысление, казалось бы, того же предмета, с осмыслением нередко антиматериалистическим. Это не означает, разумеется, что осмысление социальной лингвистики в нашу эпоху не вносит ничего нового и в самый предмет изучения (здесь немало интересного!), но это означает, что
методологические расхождения в истолковании социальной природы языка наметились и сформировались уже давно.
Интерес к социальной лингвистике, стремительно растущий в наше время во всем мире, тесно связан с интересом к общим вопросам социологии, тоже непрерывно возрастающим. В 1949 г. под эгидой ЮНЕСКО была создана «Международная социологическая ассоциация», которая стала проводить международные социологические конгрессы. В 1974 г. в Токио завершился уже восьмой такой конгресс. На нем было прочитано около двух тысяч докладов и зарегистрировано около шести тысяч выступлений. При этом проблемы социологии освещались с самых различных теоретических позиций [213]. За последние годы даже возникло особое понятие «социологической пропаганды». Французский социолог Ж. Эллюль сравнивает подобную пропаганду со вспахиванием земли, тогда как обычную или прямую пропаганду – с засеиванием земли, которая предварительно была вспахана с помощью социологической пропаганды [214].
Все это показывает не только огромный интерес к общим вопросам социологии, но и острую идейную борьбу вокруг этих общих проблем. И все же во многих построениях до сих пор остаются неясными различные толкования взаимоотношений между социологией, философией и конкретными областями человеческого знания. Под воздействием общего интереса к социологии стал обостряться интерес и к более специальным сферам социологии, в частности, к лингвистической социологии.
За последние 10 – 15 лет в разных странах публиковались не только специальные социолингвистические исследования, но выходили в свет и хрестоматии, в которые включались аналогичные разыскания, уже признанные в той или иной степени классическими [215]. И все же, несмотря на подобные усилия, основные понятия социальной лингвистики все еще остаются либо спорными, либо неясными. Причин подобной неясности много. Сейчас попытаюсь указать на одну из главных.
Дело в том, что социолингвистические исследования только тогда могут быть плодотворными, когда у самих исследователей существует ясное понимание социальной природы языка, ясное понимание языка, как глубоко общественного феномена. Между тем, как сообщалось в коллективной работе группы советских лингвистов еще в 60-е годы,
«…наиболее серьезным недостатком американского структурализма является отсутствие в нем теории языка как общественного явления, приводящее к резкому ограничению самой языковедческой проблематики…, отсутствие в американской структурной лингвистике сколько-нибудь четкой философской базы, направляющей исследование» [216].
Из этого справедливого замечания следует, что теорию социальной лингвистики невозможно строить без ясного понимания социальной природы самого языка, без ясной общей философской концепции.
Из сказанного, однако, не следует, что правильное истолкование социальной природы языка как бы автоматически обеспечивает столь же справедливое осмысление задач социальной лингвистики. Вопрос этот гораздо сложнее. Так, например, советских лингвистов давно объединяет марксистское понимание социальной природы языка, однако проблемы социальной лингвистики до сих пор освещаются ими весьма различно. Глубокое понимание социальной природы языка лишь создает благоприятные условия для столь же глубокого понимания социальной лингвистики, но само по себе первое условие отнюдь не гарантирует успеха второму условию. Движение от первого тезиса ко второму тезису оказывается сложным. Поэтому и среди советских лингвистов имеются различные интерпретаторы не только самого предмета социолингвистики, но и методов ее изучения.
К этому важнейшему вопросу я попытаюсь вернуться в процессе изложения конкретного материала, сейчас хочу обратить внимание на другое – на время возникновения социальной лингвистики.
Как только что было отмечено, возникновение социальной лингвистики в значительной степени определяется тем, о какой социальной лингвистике идет речь: о такой, которая стремилась опереться на марксистское понимание языка и общества или о другой области знания, которая прошла мимо важнейших положений учения Маркса и Ленина. Первая зародилась прежде всего в советском языкознании уже в самом начале 30-х годов, вторая – обычно связывается с именем французского лингвиста А. Мейе, но широкое развитие она получила лишь за последние 20 лет в некоторых зарубежных странах. Разумеется, обе эти по существу различные дисциплины соприкасаются в материале исследования, однако методологические позиции ученых, разделяющих ту или иную доктрину, оказываются принципиально иными.
Как пишут современные историки языкознания, сам А. Мейе считал себя родоначальником социальной лингвистики [217]. Однако при всем уважении к этому выдающемуся специалисту в области всех индоевропейских языков, автору многих капитальных конкретных разысканий, его толкование социальной природы языка было преимущественно декларативным. Так, например, Мейе неоднократно подчеркивал, что задача историка каждого языка заключается в том, чтобы установить, в
«каком соответствии находится социальная структура общества, говорящего на данном языке, и структура языка этой же эпохи» [218].
Свою книгу о латинском языке он начинает с утверждения, что
«политическая история Рима и история римской цивилизации должны объяснить нам историю латинского языка» [219].
Однако ни в этой монографии, ни в других своих публикациях А. Мейе нигде так и не показал, как следует понимать отмеченную им зависимость. На страницах его книг история языка совершается сама по себе, а история народа, говорящего на этом языке, лишь упоминается для соблюдения общего «социологического фона». Читателю самому предоставляется возможность размышлять или не размышлять на тему о том, какая здесь может существовать зависимость между лингвистическим и социальным «рядами». И хотя самому Мейе так и не удалось в своих книгах показать взаимодействие подобных рядов, все же важно, что он отчетливо понимал всю серьезность и принципиальность подобной проблемы.
Для немарксистской лингвистики такое понимание социальной природы языка было характерно вплоть до начала 60-х годов нашего столетия, когда возникли новые лингвосоциологические проблемы, расширившие круг наблюдений ученых. Впрочем, в методологическом плане здесь, как мы увидим дальше, почти ничего не изменилось.
Иначе складывалась история социальной лингвистики у нас в стране. Интерес к социальной природе языка, ярко выраженный уже у выдающихся русских филологов конца XIX или начала XX в. (у А. Потебни, А. Шахматова, Л. Щербы и др.), после Великой Октябрьской революции 1917 г. заметно расширяется и углубляется. Новое осмысление социальной природы языка возникло, однако, отнюдь не сразу. Работы советских лингвистов 20-х годов еще мало самостоятельны в этом плане.
В небольшой книге Р.О. Шор «Язык и общество» прямо сообщается:
«Задача предлагаемого очерка – изложить в доступной для русского читателя форме новейшие достижения западноевропейской мысли в области социологии языка» [220].
Примерно такую же цель преследовала и статья M.Н. Петерсона «Язык
