Ознакомительная версия.
Что же сообщали дощечки? Прежде всего, они являлись откровенным антихристианским документом, отстаивавшим языческие ценности от наступавшего христианства (Лесной 1966: 31–32), что не могло не привести в восторг некоторых русских патриотов, для которых это звучало призывом к сплочению перед лицом враждебного западного мира (см., напр.: Жуков 1979: 281; Кобзев 1984: 51–52). Те же ассоциации вызывали и строки о борьбе славянских племен с бесчисленными недругами (готами, гуннами), а также призывы к единству Руси, которыми была переполнена летопись. Кроме того, действия летописи разворачивались в степном регионе от Карпат до Дона, включая Крым, где якобы и бродили предки славян со своими стадами. В частности, упоминалось некое славное киевское племя, которое совместно с другим племенем «отца Оря» одерживало победы над врагами. Оба племени уже выступали под именем «руште», то есть «русов». Лесной относил эти события к 500 г. до н. э. или по меньшей мере к началу н. э. (Лесной 1966: XII). В летописи упоминались славянские племенные вожди Кий, Щек и Хорев и настойчиво проводилась идея об общеславянской прародине в Северном Причерноморье и Поднепровье. Упоминалась и «русколань» как древний славянский термин, якобы превращенный соседями в роксоланов. Тем самым оживлялась идея «славянской школы» об Азово-Причерноморской Руси и роли роксоланов в ее сложении. Говорилось также о 400-летней борьбе с готами и о победоносных действиях древних славян в борьбе против них и гуннов.
Излагалась концепция трехчастного строения мира, состоявшего якобы из Яви (видимого мира), Нави (потустороннего мира) и Прави (мира законов). Летопись настаивала на человеколюбии русской языческой религии, якобы не знавшей кровавых жертвоприношений. Лесной и Миролюбов в особенности подчеркивали этот момент (Лесной 1966: 34; Миролюбов 1981: 179; 1983: 64, 90, 93), и с тех пор он проходит красной нитью через все основные неоязыческие тексты (Кобзев 1971: 206–207; Скурлатова 1979: 58; Силенко 1979: 412; Белов 1992в: 387; Безверхий 1993: 49; Перьков 1995; Захарченко, Чернобров, 1996: 167; Трехлебов 1998: 48; Асов 2000а; Истархов 2000: 194; Брагин 2006: 397–399). Эту мысль находит соблазнительной даже далекая от неоязычества экономист И. Можайскова (Можайскова 2001. Ч. 1: 507). Здесь без труда просматривается намек на кровавые жертвоприношения, якобы типичные для древнееврейской религии64, хотя на самом деле классический иудаизм их категорически отвергал (Лозинский 1929: 51). Тем не менее этот намек играет существенную роль в рассматриваемой концепции, ибо как бы перебрасывает мостик к «кровавому навету». Действительно, обвинения «иудомасонов» в ритуальных убийствах и использовании крови младенцев встречается в литературе, посвященной «арийской идее» (см., напр.: Данилов 1996: 12, 75, 80, 87, 91; Истархов 2000: 33–34; Иванов 2000: 86–89; Брагин 2006: 275)65.
Впрочем, утверждая, что «боги русов не берут жертв людских и ни животными», летопись неоднократно сообщает о принесении в жертву животных (Лесной 1966: XXXVI)! Следует также упомянуть, что это утверждение полностью расходится с надежными данными как археологических, так и письменных источников о человеческих жертвоприношениях на территории Украины, в частности у русов дохристианского времени, в том числе и в Киеве (Боровський 1992: 39–40, 137–138; Шилов 1992б: 282–297). Имеются недвусмысленные письменные данные о том, что некоторые из языческих славянских богов требовали человеческих жертв (Гусева 1977: 129; 1999: 194; Снисаренко 1989: 198, 216). Что же касается индоариев, то в ранний период человеческие жертвоприношения были у них нормой (Гусева 2002: 193–208). А у юго-западных славян, сербов, сохранилась память о ритуальном убийстве стариков их домочадцами, связанном с языческими поверьями. Местами этот обычай («лапот») встречался вплоть до конца XIX – начала XX в. (Đorđević 1923: 149; Бандич 1991: 271–273; Brković 1996: 158). Все это подтверждается как самыми разнообразными письменными источниками, так и имевшими с ними дело специалистами, в описании которых древние славяне вовсе не выглядели «благородными дикарями»: в них находили «хитрость и коварство», обнаруживали жестокие обычаи убийства женщин и детей, а также практику обречения престарелых родителей на голодную смерть (Жидков, Соколов 2001: 128–129). Примечательно, что наиболее «просвещенные» из русских неоязычников признают и даже оправдывают языческий обычай человеческих жертвоприношений (Сперанский 1996: 20, 26–27; Озар 2006: 60–62, 277–278). Признают факт кровавых языческих жертвоприношений (в том числе у славян) и такие рьяные пропагандисты «гиперборейского» или «арийского» наследия, как философ В. Н. Демин (Демин 1999б: 108, 233–235) и журналист А. Асов (Асов 1998д: 231).
Рассматривая присланную ей Лесным фотографию, эксперт АН СССР, знаток новгородских берестяных грамот Л. П. Жуковская сразу же заметила несообразности в палеографии, содержавшей разновременные стили, в том числе и новейшие. Но особое недоверие у нее вызвал язык летописи, совмещавший разновременные факты славянских языков. Иными словами, там встречались формы, возникшие, безусловно, после X в. и, во-первых, невозможные в более ранние эпохи, а во-вторых, относящиеся к разным эпохам (Жуковская 1960: 143–144). Затем это неоднократно отмечалось и другими специалистами (Монгайт 1968: 45; Буганов, Жуковская, Рыбаков 1977: 204–205; Ляско 1988; Русинов 1995: 38–40; Уханова 1998: 206–209; Творогов 2004; Зализняк 2011). И если Лесной (Лесной 1966: 36) и его последователи (Скурлатов, Николаев 1976; Грицков 1992: 29; Ботов 1996; Захарченко, Чернобров, 1996: 170; Асов 2002) пренебрегают этим аргументом, то это свидетельствует только об их полном непонимании основ современного сравнительного языкознания. Напротив, для специалистов это означает, что «автор дощечек уподобляется современному писателю, не знающему истории языка, но пытающемуся писать “по-древнему”» (Жуковская, Филин 1980: 115. См. также: Миротворцев 1984: 114–116; Творогов 1990: 228–232; Хабургаев 1994: 124; Русинов 1995: 38–40; Данилевский 1998: 320–321). Жуковская установила, что создатель фальшивки пользовался современными славянскими языками, а также тем церковнославянским языком, который преподавался в русской дореволюционной школе (Ляско 1988). По словам другого современного эксперта-филолога, написавшие книгу «жрецы» использовали лишь современные русский, польский и украинский языки (Алексеев А. 1995: 251, 253).
Кстати, элементарные ошибки допускала и числившаяся у «венедов» за специалиста-филолога Г. С. Белякова, всерьез предполагавшая вероятность исторического развития от Велеса к Влесу и от «молока» к «млеку» (Осокин 1981: 73; Белякова 1990: 185), тогда как на самом деле Велес мог превратиться только в Волос, как *«мелко» дало и «молоко», и «млеко». Иными словами, исходя из закономерностей развития языка, Влес мог бы превратиться в Велес, но не наоборот (Жуковская, Филин 1980: 116; Ляско 1988. См. также: Савельева 1997: 89–90). Но особый конфуз автор дощечек, а вслед за ним и многие его неоязыческие последователи допускают, понимая буквально выражение «мыслию по древу», заимствованному из «Слова о полку Игореве». В этом они видят важное доказательство того, что в старину могли писать на дощечках. Но давно доказано, что в оригинале «Слова» значилось не «мыслию», а «мысию», то есть белкой (Миротворцев 1984: 116)! Наконец, в «подвешивании» букв к горизонтальной черте при написании безошибочно распознается индийский стиль деванагари, весьма полюбившийся Миролюбову, но, на беду защитников «Влесовой книги», возникший лишь в начале 2-го тыс. н. э. (Творогов 1990: 247; Алексеев А. 1995: 248).
Вместе с тем, судя по последним научным данным, если древнерусская письменность и уходит своими корнями в дохристианскую древность, то, во-первых, она все же возникла незадолго до появления христианства на Руси, а во-вторых, ее древнейшие образцы недвусмысленно свидетельствуют о ее греческих истоках. Ни о какой иной самобытной славянской письменности речи не идет. Мало того, как подчеркивают современные исследователи, первыми грамотными людьми в Киеве были именно христиане, а не язычники (Хабургаев 1994: 137–139; Успенский 1994: 9 – 12; Творогов 1996: 363–364; Уханова 1998: 102 сл.). Кстати, столь любимый неоязычниками черноризец Храбр был среди тех, кто пытался приспособить греческую или латинскую систему письма для передачи славянской речи (Флоря 1996: 299, 303; Уханова 1998: 149–151). Да и у «велесовицы», которой якобы была написана «Влесова книга», обнаруживается бесспорное родство с греческим прототипом (Алексеев А. 1995: 248).
Судя по последним археологическим данным, древнейшие записи на Руси относятся к рубежу IX–X вв. У восточных славян не было своей оригинальной письменной традиции, и они использовали готовые системы письменности – греческую, кириллицу, руны, – заимствуя их у соседей. Ими пользовались прежде всего купцы для кратких деловых записей, и именно в этой среде, как полагают исследователи, была подготовлена почва для полного перехода на кириллицу (Медынцева 1998: 190–192; 2000: 237–253. См. также: Данилевский 1998: 207–208). Например, единственными письменными документами, найденными при раскопках Старой Ладоги, сыгравшей большую роль в становлении русской государственности, были деревянный стержень IX в. с магическими заклинаниями и медный амулет X в. с благопожеланием. Оба текста были выполнены германской руникой (Короткевич 2003: 15).
Ознакомительная версия.
