Ф. Ильясов - Русский МАТ

Анекдот-загадка:

"Работает — стоит, кончает — кланяется, из трех букв состоит, на "х" начинаеся" — и совсем не то, о чем вы подумали. Ответ — хор. Анекдот филологический.

Лектор объясняет происхожение жаргонизма "стибрить" (т. е. украсть): " Когда Александр Македонский стоял лагерем на Тибре, у него украли меч. Тогда и появилось это слово — стибрить." Один из слушателей задает вопрос: "Есть у этого слова синоним. Скажите, не было ли подобного исторического случая с кражей в той же Италии, в городе Пиза?

Пушкин не мог удержаться от матерной характеристики Аракчеева, когда писал на него эпиграмму, — а Пушкина ли мы заподозрим в нехватке обычных, цензурных изобразительных средств и сатирической силы? Ни в одной из его эпиграмм на Булгарина нет мата. Булгарин был опасен (стукач), но все же смешон. Аракчеев — опасен (деспот), подл, силен своей властью над людьми и не смешон, а страшен. Ему полагалось воздать полновесной сатирой, с языковыми сверхсредствами.

И высококультурные наши современники — М. Ростропович, Е. Боннэр и другие, кто открыто употребил опальную лексику в дни августовского путча, тоже не сочли ГКЧПистов достойными обычных словарных характеристик. Утром 19 августа мы имели дело уже не с министрами, не с политиками, а с гангстерами от коммунистической номенклатуры, возамерившимися вернуть себе диктаторскую власть, а нас вернуть в прежнее тоталитарное стойло. Говорить о них обычными словами, даже самыми злыми — значило бы признавать их право на человеческий, приличный диалог или спор. Но какой приличный спор может быть с теми, кто заносит над вами нож? Со всякой, шпаной? Со всяким "гоп-со-смыком"?

Шпаной назвал их А.Н.Яковлев, человек более ровного темперамента. Впрочем, и люди с ровным характером в те дни не чувствовали достаточным наш словарный запас и выходили за его пределы, дабы полновесно воздать "этим блядям" — такими словами закончил свою речь депутат из Петербурга Н.Аржанников на митинге у Белого дома 20 августа 1991 года, на который собрались сотни тысяч граждан. Их аплодисменты не оставили сомнений в том, что именно так следует высказываться о нелюдях, посягающих на нашу свободу, которую мы едва вдохнули после 70-ти лет их тирании.

Да, свободу добывают и отстаивают разным оружием. В том числе и словесным. В том числе и опальным словом. Свобода стоит того — и это верно в большей мере, чем то, что "Париж стоит мессы".

Все, сказанное выше о споре народа с поработителями можно отнести также к другому стилю этого спора — чисто художественному. Да хотя бы к частушечному. Читатель, надеюсь, уже сыт по горло опальными частушками. Те, кто постарше, когда-то насыщал свой слух до тошноты (отнюдь не добровольно) такими, к примеру, "частушками":

7-8-летних девчонок заставляли водить хороводы с такими вот припевами, по всей стране Советов! И в нашем детском доме тоже. А почему попали девчонки в сиротский дом? Да в ходе коллективизации. У одних родители умерли с голоду, у других родителей посадили или раскулачили. И воспитатели то и дело им об этом напоминали, этаким манером внушая им с ранних лет статус "социально-чуждых". А хороводить во славу колхозного строя их же и заставляли.

И почти в любой подобной серии — все тот же припев: "Хорошо, хорошо…"

Когда на место "высокого штиля" выдвигается тошнотворная казенная фальшь, состряпанная продажными анонимами, и выдается за народное творчество, с нею вступает в опасный спор другая литературная крайность — "низкий штиль", и того ниже — подпольный, крамольный, — и принимает вызов обласканных властью "творцов" подлой халтуры. Клин клином вышибают.

Опасный спор в языке и фольклоре длился десятки лет. Опальная словесность победила, и господам из старых литературных ведомств, все еще хлопочущих о цензуре, пора бы угомониться. Опальная мысль и опальное слово вышли на свободу.

В заключение — эпизод из историй советского искусства. В качестве притчи. Музыковед И. И. Соллертинский имел большие неприятности от коммунистической власти за его хвалебные отзывы о творчестве классика советской музыки Д. Д.Шостаковича. И он говорил, что когда слушает "отцензурированную музыку", ему хочется "ругаться последними словами", что музыке "без сердцебиения и мысли" он предпочитает "музыку нецензурную" (Сборник "Новый колокол". Лондон, 1972 г.).

В. Гершуни

Речь идет о словах всем (или почти всем) известных и, несмотря на это, окруженных покровом запретности, таинственности. Мы знаем их, но мы почти ничего не знаем о них. И наше незнание порождает очень много мифов.

Русский мат, как и другие слова русского языка, отражает реалии объективной действительности, поэтому и на употребление его в различных ситуациях налагаются определенные запреты.

Вопрос первый, что считать матом, а что не считать? Безусловно, что в основу данной группы слов было положено ограниченное количество корней. Это, прежде всего, название мужских и женских гениталий, а также название действия (хуй, пизда, ебать(ся) муди, манда), позднее к ним прибавились различные производные от этих слов, а также названия лиц, чрезмерно, по мнению говорящего, увлекающихся сексом.

Что касается происхождения этих слов, то наиболее укоренились два мифа о них: первый, особо почитаемый ревнителями изначальной нравственности русского народа, — весь русский мат был заимствован из тюркских языков во время монголо-татарского нашествия; второй, распространяемый любителями "острого словца", — русский мат есть изобретение русского народа и весь мир ругается матом по-русски. К сожалению придется огорчить и тех и других: слова эти являются по своему происхождению исконно славянскими, или даже индоевропейскими, о чем свидетельствует наличие родственных корней с близкими значениями во многих славянских, а также неславянских индоевропейских языках. Таким образом, происхождение их не является чем-либо необыкновенным, чем-либо принципиально отличающимся от этимологий других слов, обозначающих части человеческого тела. Как известно, корни, обозначающие какие-либо предметы, реалии, явления, жизненно важные, социально маркированные в жизни первобытного человека, табуировались, скрывались и заменялись различными функциональными номинациями — эвфемизмами описательного типа, например, рука "собирающая; та, которая берет", нога — "нагая".

Таков же и принцип наименования слов — названий гениталий. Но этимология слова — это лишь моментальный снимок в момент его создания, полную же картину может дать история функционирования слова, история развития его значения.

Затем следует поставить вопрос о том, что такое матерщина, чем обусловлено ее появление и существование. Употребляли ли наше предки матерные выражения? Безусловно да, иначе эти слова бы не сохранились. Но в каких контекстах, в каких ситуациях, и являлись ли эти слова такими уж запретными? На эти вопросы мы можем ответить лишь предположительно, попытавшись реконструировать приблизительную картину.

У древних народов существовало табу — запрет на употребление тех или иных слов и выражений, связанное с верой в возможность непосредственного воздействия на окружающий мир при помощи языка.

Особенно распространены табу на имена людей, названия животных — объектов охоты и др. Табуировались ли слова, обозначающие реалии сексуальной жизни человека в дохристианский период жизни восточных славян, были ли тогда эти лексемы запретными? Думаю, нет. Об этом свидетельствует и история фразеологического оборота еб твою мать, который первоначально заменял слово отец, на употребление которого мог быть наложен запрет. В сохранившихся, дошедших до нас текстах заговоров и других ритуальных текстах эти слова не встречаются, почти везде они заменены эвфемизмами типа чресла, срамный уд, становая жила.

Заметим, что подобные подстановки могли быть произведены в более позднее время.

Само же понятие мата, матерщины могло сформироваться лишь с оформлением языковых запретов, обусловленных культурно-историческими сдвигами, изменением оценки каких-либо реалий действительности, то есть в эпоху распространения христианства и введения литературного церковно-славянского языка, стилистической дифференциации лексики, нормированием употребления каких-либо слов. В этот период нежелательными становятся не только отдельные лексемы, а целые речевые ситуации и соответствующий им набор текстов становятся табуированными, и в тех случаях, где без них невозможно обойтись, они заменяются эвфемизмами, какими-либо функциональными наименованиями.