Ознакомительная версия.
Выражение «дар слезный», характерное для речи Парфения, в устах Студента (будущего Петра Верховенского) выглядит явно пародийно и вполне соответствует логике первоначального замысла романа как политического памфлета. В саркастическом отождествлении мелочно-житейских слез Грановского с духовным даром о. Николая заключена потенциальная склонность к цинизму и богохульству Студента-Верховенского. Истинным слезным даром в романе Достоевского наделена только Марья Тимофеевна Лебядкина, но к разговору о ней мы вернемся позже.
Для понимания специфики работы Достоевского с текстом «Сказания» как с источником романа наиболее интересен эпизод с юродивым Семеном Яковлевичем в окончательном тексте «Бесов». Он заключает в себе контаминацию двух различных источников: «Сказания» инока Парфения и «Жития Ивана Яковлевича…» И. Г. Прыжова[314]. Сочинение Прыжова было для Достоевского важнейшим письменным источником, содержащим подробную информацию о реальном юродивом, потому следует особо остановиться как на самой личности Прыжова, так и на его произведении.
Представлению Достоевского о самом Прыжове, по мнению М. С. Альтмана, полностью соответствует в романе характеристика Толкаченко[315]. По замечанию хроникера, Толкаченко — «странная личность, лет уж сорока и славившийся огромным изучением народа, преимущественно мошенников и разбойников, ходивший нарочно по кабакам (впрочем, не для одного изучения народного) и щеголявший между ними дурным платьем, смазными сапогами, прищуренно-хитрым видом и народными фразами с завитком…» (10, 302–303). В этой характеристике содержится намек на увлечение Прыжова народным бытом: Прыжов был известен литературно-публицистическими сочинениями, в которых описывал такие явления русской жизни как пьянство, нищенство, юродство с позиции бунтовщика-нечаевца. Несмотря на то, что фигура Толкаченко в романе Достоевского появляется один раз, в сцене убийства Шатова, этого вполне достаточно, чтобы понять, насколько персонаж-прототип был антипатичен Достоевскому. При всем том, что Достоевского и Прыжова сближали детские годы, проведенные на территории Мариинской больницы, публичная казнь, каторга, ссылка, даже некоторая общность интересов к народной жизни, сопоставление этих двух имен выглядит довольно несуразно, и говорить о них можно только как об антиподах. Речь идет прежде всего о противоположности мировоззрений. У Достоевского — следование Христу и церкви, у Прыжова — воинствующий атеизм и бунтарство.
Состоявший в террористической организации «Народная расправа», Прыжов доставлял Нечаеву сведения о «кабаках, площадях и тому подобных местах, где возможна вербовка террористов», и где вел агитацию сам Прыжов. Вседозволенность в достижении «революционных целей» вполне отвечала взглядам как самого Нечаева, так и его последователей. Деятельность нечаевцев окончилась убийством одного из членов кружка, студента И. И. Иванова, и Прыжов был одним из непосредственных участников злодеяния. Суд приговорил преступников к каторге и ссылке. Во время гражданской казни Прыжов демонстративно отказался от причастия. После отбывания каторги Прыжов жил на поселении в Петровском Заводе, где продолжил воплощение своего грандиозного замысла: «на основании законов исторического движения» проследить «все главные явления народной жизни». Однако взгляд на русскую историю со времени общения с террористами и бунтовщиками у Прыжова не изменился: во всех его сочинениях присутствовала однозначная идеологически окрашенная концепция, в соответствии с которой автор преподносил те или иные факты.
Еще задолго до знакомства с Нечаевым, Прыжов решил посвятить себя изучению «страдальческой участи народа», т. е. «собрать в одно целое <…> все слезы, всю кровь, весь пот, пролитые когда-либо народом». Ради поставленной цели Прыжов «жил одной жизнью с нищими и рабочими», слыл завсегдатаем харчевен и ночлежек, путешествовал по деревням и уездным городам центральной России, ходил с паломниками от Москвы до Киева. Облекшись в лохмотья, он любил «толкаться между народом без всякой определенной задачи», — вспоминал современник[316]. Но задача у Прыжова была. Он был способен провести в скитаниях и нищете многие годы, чтобы собрать отрицательные явления народной жизни, потому более всего его привлекали группы социальных низов. Именно там, «среди подонков общества», Прыжов находил материал для задуманной им книги «Поп и монах — первые враги культуры человека», а, будучи нечаевцем, вербовал адептов для «Народной расправы».
Не удивительно, что большую часть собранного Прыжовым материала составляли «целые тысячи» похабных «сказок» о представителях духовенства. Воинствующий безбожник, он еще в молодости кощунственно пародировал религиозные таинства и обряды, а все, что порочило церковь, его особенно привлекало. Прыжов не только собирал подобные материалы, но описывал и подавал фольклорные и этнографические источники с позиции атеиста. На протяжении всей жизни Прыжов публиковал брошюры, статьи, заметки, в которых хотел отобразить картину «неслыханного фанатизма, невежества и разврата <…> в лоне московского православия». Эти публикации Прыжов мыслил как эскизы к своим трудам[317]. Один из таких эскизов и представляла его брошюра «Житие Ивана Яковлевича, известного пророка в Москве», изданная в ноябре 1860 г. Фигура этого же юродивого описана Прыжовым в его книге «26 московских лжепророков, лжеюродивых, дур и дураков», весь текст которой содержит частые обращения к личности Ивана Яковлевича Корейши.
Подвиг юродства, т. е. принятие ради Христа облика безумия, получил особое распространение и почитание на Руси. Внешнее безумие у юродивых считалось способом «изничтожения гордыни», а смиренное терпение поношений и побоев в народном представлении сочеталось с пророческим даром. Обличение грешников, способность предсказывать будущее создали в большой части общества особое отношение к юродивым как к глашатаям Божией воли[318].
Для Прыжова существование юродивых — социальная болезнь общества, а сами юродивые — ханжи и мошенники, которые учли вкусы «потребителя». Все юродивые описаны Прыжовым как кликуши или проходимцы, что же касается Ивана Яковлевича, то его Прыжов ненавидел особенно и всегда сопровождал упоминания о Корейше недобрым или язвительным словом.
Брошюра Прыжова состояла из сочинения самого автора (заметка из № 34 «Нашего времени» за 1860 г.), ответа ему архимандрита Феодора (А. М. Бухарева) «Несколько замечаний по поводу статейки в «Нашем времени» о мнимом лжепророке» («Духовная беседа», № 46, 1860 г.) и приложений: портрета юродивого, свидетельства об Иване Яковлевиче кн. Алексея Долгорукова, 33-х подлинных писем Ивана Яковлевича и снимков с почерка его руки. Включенные в брошюру полемические отзывы, мемуарные свидетельства и документальные источники создавали впечатление о полноте и разносторонности предлагаемой Прыжовым информации. Но, как заметила И. В. Мотеюнайте, Прыжов таким образом только декларирировал научность[319]. Об объективном, а тем более научном, взгляде Прыжова не могло быть и речи. Автор брошюры зачастую умалчивал[320], либо искажал многие факты явных чудес и пророчеств юродивого, старался «очернить», представить его полоумным, опустившимся человеком. Поклонники, посещающие юродивого, вызывали у Прыжова раздражение, он был уверен в том, что почитатели Корейши поклонялись сумасшедшему старику. Обличитель Ивана Яковлевича видел корень зла в недостатке просвещения, в неразвитости и необразованности народа.
Сочинения Прыжова о юродивых вызвали большой резонанс в обществе[321] и, конечно, породили острое противостояние между сторонниками и противниками скандального автора. С защитой юродивого и юродства выступили архимандрит Феодор, Аскоченский, Старчевский. На их стороне был и Аполлон Григорьев, в тот период сотрудник журнала Достоевского «Время». Григорьеву противен был скабрезный тон Прыжова, критик считал Ивана Яковлевича «юродством старым, исконным» и явно противопоставлял народ, который шел за гробом юродивого, сотням тысяч людей, погрязшим в модном спиритуализме. Григорьев выступил со страстным негодованием на публицистов, считающих, что англо-американская образованность выше юродства[322]. Точка зрения Григорьева должна была быть известна Достоевскому. К тому же в журнале «Время»[323] была оспорена историческая интерпретация нищенства, предложенная Прыжовым в другой его книге «Нищие на святой Руси».
О личности Ивана Яковлевича Достоевский знал задолго до публикации прыжовской брошюры[324]. Рассказчик в «Селе Степанчикове» упоминал имя этого юродивого с явным негативным оттенком; позже, во «Введении» к журналу «Время», писатель заявлял о том, что «отличительной чертой Иванов Яковлевичей, Марфуш» является заносчивость и высокомерие, поскольку «само общество заключает в себе какую-то инстинктивную потребность выдвинуть из среды себе какую-нибудь исключительную личность, что-то необыкновенное и преклониться перед нею» (18, 64). Само существование подобных народных избранников, по Достоевскому, несовместимо с жизнью нравственно развивающегося общества.
Ознакомительная версия.
