Николай Бодров - Как изучить английский язык самостоятельно. Нестандартные приемы самообучения.

Но вот есть же люди, даже если их и немного, которые именно это и умудряются сделать. Как бы перенять у них эту способность?

Размышляя таким образом, я все глубже проникался мыслью, что нету меня теперь другого пути, кроме как следовать примеру (хоть в чем-то) Любищева, Рихтера и им подобных в вопросах использования времени, и на этот раз мне уже ни в коем случае нельзя сорваться.

Для начала (для очередного начала!) я решил пересмотреть и изменить свое субъективное отношение ко времени. Оно у меня всегда было довольно зыбкое. Например, на вопрос «Который час?» я мог твердо ответить «9», хотя на моих часах было еще без трех-четырех, а то и без пяти минут «9», и при этом я не чувствовал себя обманщиком, так как такое «либеральное» отношение ко времени, как к своему, так и к чужому, было для меня естественным. И вот теперь, напротив, я стал пытаться все более точно реагировать на каждую минуту и даже секунду, вызывая, наверно, у окружающих удивление уже противоположным качеством — гипертрофированно-пунктуальным отношением ко времени.

Я стал воспитывать в себе сиюминутное ощущение времени. Для этого, к примеру, я играл в такую игру: дома ли, на улице пытался сам, не глядя на часы, определить, сколько времени у меня заняло то или иное дело (чтение, обед, шахматная партия, разговор по телефону, посещение магазина и так далее). Я как бы установил в своей голове миниатюрный хронометр, который не мешал мне своим тиканьем и не требовал ежедневной заводки или периодической смены батареек. Он требовал лишь некоторой настройки и корректировки (причем с каждым днем все меньше), но главное — заинтересованного и чуткого к себе отношения. Сначала мне удавалось с большей или меньшей точностью фиксировать лишь небольшие периоды — по 5, 10 или 15 минут, но постепенно такой неусыпный самоконтроль позволял мне все более точно воспринимать движение времени. Я уже мог, например, после 5-6-часовой загородной прогулки (куда я, кстати, часы с собой обычно не брал, чтобы хоть на природе не думать о них) по своему «внутреннему хронометру» определить время данного момента с 10-12-минутной точностью — проверял по часам на железнодорожной станции или у первого встречного. Это было уже кое-что!

Для чего же мне нужно было такое почти экстрасенсорное восприятие времени? Ответ очевиден: тот, кто умеет тонко чувствовать время, тот умеет и ценить его. И действительно, не прошло, кажется, и одного месяца, как мое отношение ко времени претерпело изменение в желанную сторону. Я его зауважал. Я теперь старался — и это удавалось все лучше — не транжирить его бездумно, не разбрасывать куда попало «щедрой» рукой — пригоршнями, как обесцененную монету. Ведь время, в отличие от денег, почти никогда не может сильно обесцениться. Здесь все зависит от нас. Вспомним опять Н. Морозова, который свое, казалось бы, напрочь обесцененное тюремное время смог «облагородить» столь высокопробным золотым содержанием, что оно стало для него поистине сверхдрагоценной валютой — спасительной для его жизни валютой. Когда-то на Руси о бережливом человеке говорили: «У него каждая копейка гвоздем прибита». Чуть перефразируя это выражение, я мог бы теперь сказать о себе: «У меня каждая минута гвоздем прибита». На практике это привело еще и к тому, что мое новое отношение ко времени стало исподволь изменять в лучшую сторону и некоторые нелучшие черты моего характера (такие, как нерешительность и инертность). Раньше, к примеру, мне трудно было быстро «раскачаться» и начать что-то делать. Едва ли не whole good hour (битый час) мне иногда приходилось уговаривать самого себя, чтобы вплотную приступить к работе, особенно требующей творческого подхода, хотя бы к тому же иностранному языку. Вероятно, подспудно я просто боялся начала любого дела и потому правдами и неправдами стремился его оттянуть, отсрочить, быть может, в тайной надежде, что оно и без меня как-нибудь само собой решится или сделается, а может быть, и вовсе отпадет в нем необходимость. Разумеется, я сам себя обманывал при этом, воруя у себя же собственное время, ведь давно известно, что “Procrastination is the thief of time” («Откладывание — вор времени»). Еще философ и психолог Г. Гурджиев отмечал, что человек чаще всего сам не представляет, сколько драгоценного времени он тратит на все эти переходные состояния — от сна к бодрствованию, от ничегонеделания к работе и даже от одной работы к другой.

И вот я решил покончить и с этими нулевыми, пустопорожними состояниями своей жизни, которые к тому же, по мнению Гурджиева, в своей совокупности отнимают у человека психической энергии больше, чем даже собственно работа. Для этого я стал учиться входить в образ… магнита. Да, учиться ощущать себя этаким мощным магнитом, который всегда притягивает к себе «осколки» времени, то есть время пустое, промежуточное, не заполненное по-настоящему ни работой, ни отдыхом. Оказалось, что в течение дня такого балластного времени набирается больше, чем можно себе представить даже при наличии хорошей фантазии. И что — в чем я впоследствии и убедился — периодически из этих «осколков» можно собирать довольно ценные изделия своей жизни (опять же, к примеру, изучить язык, да и не один). Конечно, образ магнита — это лишь метафора. Конкретно же в жизни я просто перестал «сорить временем». При каждой возможности я стал использовать для дела не то что 1 минуту, а и 30 и даже 10–15 секунд.

Я называл это также «эффектом последнего шанса». Название, как и сам «эффект», появились в моей практике не случайно — хотя опять-таки, где она, граница между «случайно» и «не случайно»? Предыстория их такова. Однажды, еще в юности, наблюдая по телевизору за хоккейным матчем чемпионата мира, я был поражен поступком канадского тренера, команда которого против своего обыкновения проигрывала. В самом конце игры, когда до финального свистка оставалось всего две секунды (!), он произвел разрешенную правилами замену вратаря шестым полевым игроком. Кто хоть немного разбирается в хоккее, знает, что с преимуществом в одного или даже двух игроков шанс забросить шайбу за две секунды практически равен нулю или, если угодно, одному проценту. И все же канадский тренер решил использовать этот один процент. Не помню уж, удался его замысел или нет. Кажется, все-таки нет. Но вот сам порыв! На мой взгляд, это был не столько порыв отчаяния, хотя можно назвать его и так, сколько неколебимая, какая-то инстинктивная или, скорее, наоборот — сверхсознательная установка на борьбу до последнего шанса, до последней секунды.

Размышляя впоследствии над этим эпизодом (не тогда, в юности, когда он мне показался не более чем курьезной выходкой тренера, а лишь много позже), я пришел к выводу, что даже если тот тренер практически и не рассчитывал на успех своего последнего шанса, то все равно он пошел на этот шаг скорее всего не без далеко идущего расчета, не без конкретного психологического и педагогического намерения. Он хотел этим показать своей команде (да и болельщикам) свою принципиальную и как бы ничем — даже здравым смыслом — не ограниченную нацеленность на победу — не в этом матче, так в последующих. Он демонстрировал этим свою позицию бойца — бескомпромиссного и в конечном счете удачливого. Тем самым он внушал и всей команде психологию победителей. А что в спорте, как и вообще в жизни, важнее этого?

Постепенно принцип «последнего шанса» стал все больше входить в мою жизнь, покоряя своим максимализмом, своим эффектом «бульдожьей хватки», то есть порывом вести борьбу всерьез и до конца. В чем же конкретно состояла техника реализации этого принципа в моем варианте, то есть применимая не к решению проблем ученого, музыканта или спортсмена, а именно к решению моей задачи — языковой?

Вот здесь мы и подошли вплотную к самому основному приему этой главы, а может быть, и всей книги. Ведь как раз ему, без преувеличения, процентов на 70, если не больше, я и обязан в конечном итоге достаточно быстрым и качественным овладением двумя иностранными языками. Да, уважаемый читатель, именно то, о чем я расскажу чуть ниже, и стало для меня в свое время своеобразной «машиной времени», но не в смысле переноса в прошлое или будущее, а, наверно, в еще куда более важном для современного человека отношении — продуктивном и «интенсивном» пребывании в настоящем. Собственно, приемом как таковым он, пожалуй, и не является, так как не предполагает какой-то особой технологии и последовательности проведения. Это, скорее, стиль работы, а в какой-то степени и стиль жизни, поскольку его действие и применимость можно кратко выразить двумя словами: «везде» и «всегда». Однако для простоты я буду и дальше называть его приемом. К непосредственному выходу на него меня тогда подтолкнуло все еще сохранявшееся во мне ощущение несовершенства во взаимоотношениях со временем. Я видел, что даже при всех моих кое в чем удачных попытках следовать примеру некоторых выдающихся личностей мне явно не хватало еще некоего объединительного, стержневого приема, который бы и заставил закрутиться, заработать всю мою «машину времени».