И после этого «ничего не происходило». Толкин ходил на работу, растил детей, писал книги — по большей части «Хоббита», который вышел в 1937 году, и «Властелина колец», опубликованного в трех томах в 1954–1955 годах. Его основными чисто научными публикациями стали вышедшее в 1925 году исследование средневековой рыцарской поэмы «Сэр Гавейн и Зеленый Рыцарь» в соавторстве с Э. В. Гордоном и лекция 1936 года о поэме «Беовульф» для Британской академии — эта работа до сих пор считается самым выдающимся разбором поэмы, а их на самом деле тысячи. В 1959 году Толкин ушел с кафедры английского языка им. Мертона Оксфордского университета, куда перевелся с кафедры англосаксонского языка в 1945 году. Всю жизнь он был ревностным католиком и умер в 1973 году, на два года пережив жену. Никаких внебрачных связей, никаких сексуальных извращений, никаких скандалов, пикантных обвинений или политических интриг — несчастному биографу буквально не за что зацепиться. Но в этом кратком пересказе (и Карпентер это отмечает) ничего не говорится о внутренней жизни писателя, жизни ума, мире его работы, которая, по его собственным словам, одновременно была для него увлечением, забавой и всепоглощающей страстью.
Если бы Толкину потребовалось описать себя одним словом, думаю, он бы выбрал слово «филолог» (см., например, многочисленные упоминания в «Письмах» Толкина, изданных Карпентером). Филология была для Толкина делом всей жизни. Однако это слово нуждается в пояснении. Надо сказать, мне в некотором роде довелось самому пройти дорогой Толкина. Я учился в той же бирмингемской школе им. короля Эдуарда, что и он, и примерно по той же программе. В 1979 году я возглавил ту самую кафедру английского языка и средневековой литературы в Лидсском университете, откуда Толкин ушел в 1925 году. Должен признаться, что я в итоге упразднил тот учебный план, который он ввел за два поколения до меня, — впрочем, если бы Толкин был на моем месте в 1980-х, наверное, он и сам нехотя одобрил бы то, чего мне удалось добиться. В промежутке между работой в Бирмингемском и Лидсском университетах я семь лет преподавал английский язык в Оксфорде — опять-таки примерно по той же программе, что и Толкин. Мы оба были загружены одной и той же учебно-методической работой и оба боролись за то, чтобы в программе изучения английского языка и литературы было больше часов языка и филологии, сопротивляясь настойчивым требованиям уделять все внимание литературе — постсредневековой, актуальной, реалистической, канонической и так далее. Поэтому, возможно, в моем отношении к филологии звучат отголоски этой междоусобной брани — но по крайней мере мы с Толкином были по одну сторону баррикад.
По моему убеждению (которое расходится, например, с определениями, приведенными в Оксфордском словаре английского языка), суть филологии состоит в первую очередь в изучении исторических форм языка или языков, в том числе диалектизмов и отклонений от стандартов, а также родственных языков. Разумеется, основным объектом исследований Толкина были древнеанглийский и среднеанглийский языки, то есть, грубо говоря, формы английского языка, на которых говорили в периоды с 700 до 1100 года нашей эры (древнеанглийский) и с 1100 до 1500 года (среднеанглийский). Древнеанглийский язык часто именуют англосаксонским, как видно из названия кафедры Толкина, однако сам он избегал этого термина. Впрочем, указанные языки тесно связаны с древнескандинавским языком: даже в современном английском языке гораздо больше от древнескандинавского, чем кажется, — тем более в северных диалектах, которыми живо интересовался Толкин. Присутствует и связь — может быть, не столько лингвистическая, сколько историческая — с другими древними языками Британии, особенно валлийским, который Толкин тоже восхищенно изучал.
Однако филология не может и не должна ограничиваться изучением языка. Тексты, в которых сохранились эти древние языковые формы, часто представляют собой впечатляющие, выдающиеся литературные произведения, и с филологической точки зрения литературные исследования ученых, которые оставляют эти работы за пределами своих изысканий и не хотят приложить необходимых усилий, чтобы суметь их прочесть, будут неполными и скудными. И наоборот: ограничиться сугубо лингвистическими исследованиями, как часто делали филологи в ХХ веке, значит отказаться от самого лучшего материала и лучшего довода в защиту этой науки. В филологии литература и лингвистика неотделимы друг от друга. Они должны составлять одно целое. Именно об этом и написал Толкин в своей заявке на замещение должности профессора кафедры в Оксфорде в 1925 году (см. «Письма», № 7), сославшись в подтверждение своих слов на учебную программу, составленную им для Лидсского университета. Своей целью он провозгласил:
содействовать, насколько хватит сил, сближению лингвистики и литературоведения, противостояние которых, на мой взгляд, вызвано исключительно непониманием и причиняет ущерб обоим, и продолжать поощрять интерес к филологии среди юношества на поле деятельности более обширном и многообещающем[3].
Насчет «сближения» и «более многообещающего поля деятельности» Толкин ошибался, но не по своей вине. Если бы он был прав, возможно, ему не потребовалось бы писать «Властелина колец».
Фантастика у Толкина, несомненно, базируется на филологии в соответствии с вышеприведенным определением. Он и сам заявлял об этом при каждом удобном случае со всей возможной твердостью: например, в письме, написанном его американскому издателю в 1955 году в попытке исправить впечатление, оставленное предыдущим письмом, отрывок из которого был опубликован в «Нью-Йорк Таймс»:
замечание насчет «филологии» [цитата из предыдущего письма: «Я — филолог, и все мои труды носят филологический характер»] относилось к тому, что я считаю ключевым «фактом» касательно моего труда: а именно, что он представляет собою единое целое и вдохновлен в основе своей лингвистикой. <…> В основании его — придумывание языков. Скорее «истории» сочинялись для того, чтобы создать мир для языков, нежели наоборот. В моем случае сперва возникает имя, а затем уж — история (см. «Письма», № 165).
Курсив в цитате принадлежит Толкину, и вряд ли можно было сформулировать эту мысль более выразительно, однако сие заявление по большей части было встречено с недоумением или отвергнуто. Тому есть веская причина (и еще целый ряд менее веских): взгляды Толкина на ряд языковых проблем были весьма своеобразными, если не сказать мракобесными. Он полагал, что люди обладают способностью неосознанно распознавать исторические пласты в языке — и, возможно, англичане наделены этой способностью в большей мере, чем другие, благодаря своей запутанной лингвистической истории. Англичане понимают, что Агторп и Стайнби находятся где-то на севере, даже не зная, что эти названия имеют древнескандинавские корни, а Винчком и Кумрю ассоциируются у них с западом, хоть они и не осознают, что слово cŵm — валлийское. Так проявляется языковое чутье. Кроме того, Толкин был убежден, что языки могут быть по самой своей природе привлекательными или отталкивающими. Мордорское наречие Саурона и орков вызывает отвращение. Когда Гэндальф употребил его во время Совета, «содрогнулись могучие стены Замка, и подернулось дымкой яркое солнце»[4], а Элронд упрекнул Гэндальфа — не за то, что он сказал, но за то, на каком языке он говорил. А вот валлийский и финский языки Толкин считал априори прекрасными и взял их фонетический и грамматический строй за основу придуманных им эльфийских языков — соответственно, синдарина и квенья. Именно в силу этих убеждений он раз за разом вкладывает в уста персонажей «Властелина колец» речь на этих языках, не утруждая себя переводом. По его задумке весь смысл — или некий смысл — должен передаваться исключительно с помощью звуков, подобно тому, как аллюзии на легенды минувших эпох могут работать и без пересказа их содержания.
Но Толкин полагал еще, что филология способна вывести нас даже за пределы древних текстов, которые она изучает, — и на этом построил свое изобретение. Он был убежден в том, что иногда можно нащупать путь от слов, дошедших до более поздних периодов, к обозначаемым ими понятиям, которые уже давно исчезли, но которые несомненно существовали, иначе не было бы и самих этих слов. Этот процесс приобретает гораздо более веские основания, если проводить его через сопоставление (филология стала наукой лишь в тот момент, когда превратилась в сопоставительную филологию). Так, в современном английском языке есть слово dwarf (гном), но изначально оно было таким же, как и современное немецкое слово Zwerg, и филология может точно объяснить, каким образом они стали различаться и как они соотносятся с древнескандинавским словом dvergr. Но ведь если в трех различных языках существует одно и то же слово и во всех них сохранились крупицы веры в существование некой схожей расы, разве нельзя восстановить сначала слово, от которого, вероятнее всего, произошли все более поздние слова (в данном случае оно будет выглядеть примерно как *dvairgs), а затем и соответствующее ему понятие? (Звездочка перед словом обычно используется для обозначения того, что оно не зафиксировано в письменных источниках, но (наверняка) должно было существовать; разумеется, при воссоздании таких слов и понятий присутствует огромный риск ошибки.) И все же Толкин мыслил именно так, и в этой книге я привожу еще много таких примеров с подробным разбором. Но главное, что я хочу сказать: каким бы фантастическим ни было толкиновское Средиземье, сам он не считал его только лишь вымыслом. Он «реконструировал», устранял нестыковки в своих первоисточниках, иногда вводил совершенно новые понятия (такие как «хоббит»), но одновременно с этим стремился прикоснуться к воображаемому миру, который, по его мнению, некогда действительно существовал, по крайней мере в коллективном воображении: тому он находил огромное количество подтверждений, пусть и разрозненных.
