мы связывали с первичной
странностью мира (не в том смысле, что наш мир странный, а в том, что мир и есть странность, сторонность, распространенность пространства).
Видно обеспечивает
зазор, место для зрения. Загадочное
между…
луч <…>
Место, пространство не абстрагирование от вещи, тела. Место, пространство первично как вид, открывшаяся перспектива – и не обязательно добавлять «для жизни»: для успеха чего бы то ни было. Как «успех» мы вслед за Розановым понимаем и переводим античный термин τό εὐ, обозначающий благополучное состояние мира, всё поле жизни. Вид (идея) это всегда перспектива такого благополучия, в конечном счете спасения. Только такая перспектива, всё равно насколько отдаленная, создает зазор, луч.
Отсюда ясно: вместе с зазором, в пространстве видно – тем самым, им самим, этим зазором и наличием этого пространства, уже дано спасение. Оно дано вместе со светом.
Вместе со светом дана перспектива. Точнее, свет, тождественный странности и видности, уже и есть перспектива успеха. Свет надо понимать не как оптическое явление, а как саму видность, пространство странности. Свет не исключает невидимость, поскольку она видна.
Свет, понятый в этом смысле, есть благая весть. Всё склоняется к свету, чтобы принять это известие о благополучии, его обещание. Нуждается ли эта весть в расшифровке, интерпретации? И вот оказывается, что весть света об успехе (спасении) в интерпретации строго говоря не нуждается. Спасение исходно уже присутствует в свете, его пространстве, т. е. в мире. Надо отчетливо различать между тем, что – вместо свет скажем видность – само по себе видно уже есть полнота сообщения, и тем, что странность как безусловная, бесконечная сторонность заранее вмещает в себя любую весть, любую фигуру, и соответственно провоцирует на любую интерпретацию.
Если всё так, как я сказал, то интерпретация странности в принципе не обязательна, а в тех случаях, когда интерпретация заслоняет саму по себе странность, т. е. собственно единственно ценную, вернее, необходимую перспективу благополучия и спасения, такая интерпретация вредна.
Теперь я подхожу к главной теме сегодняшней пары. Толстой говорит, и важно, вы это увидите, что его цитирует Томас Манн:
Ежели бы только человек выучился не судить и не мыслить резко и положительно и не давать ответы на вопросы, данные ему только для того, чтобы они вечно оставались вопросами! Ежели бы только он понял, что всякая мысль и ложна и справедлива!.. Сделали себе подразделения в этом вечном движущемся, бесконечном, бесконечно-перемешанном хаосе добра и зла, провели воображаемые черты по этому морю и ждут, что море так и разделится. Точно нет миллионов других подразделений совсем с другой точки зрения, в другой плоскости… Цивилизация – благо; варварство – зло; свобода – благо; неволя – зло. Вот это-то воображаемое знание уничтожает инстинктивные, блаженнейшие первобытные потребности добра в человеческой натуре…
Бесконечна благость и премудрость того, кто позволил и велел существовать всем этим противоречиям. Только тебе, ничтожному червяку, дерзко, беззаконно пытающемуся проникнуть в его законы, его намерения, только тебе кажутся противоречия. Он кротко смотрит со своей светлой неизмеримой высоты и радуется на бесконечную гармонию, в которой вы все противоречиво, бесконечно движетесь! [46]
«Можно ли выразиться более по-гётевски», – замечает Томас Манн. Почему-то он называет, однако, это озарение Толстого скептицизмом и культом природы, но непоследовательным.
Скептицизм, моральный скептицизм – это слишком невыразительное, рассудочное и пустое слово для обозначения того религиозного всеутверждения, того благоговения перед природой, которое звучит в этих строках и которое характерно вовсе не для «пророка», учителя, исправителя, а для «мирянина», художника-ваятеля, творца пластических образов. Природа была его стихией, точно так же как она была стихией, любимой, доброй матерью для Гёте, и в постоянном стремлении Толстого разорвать узы, прочно соединявшие его с природой, в его постоянном стремлении сбежать от нее в область духа, морали, перейти от творчества к критике, было много потрясающе-возвышенного, но в то же время и что-то горькое, мучительное, вгоняющее в краску, чего нет у Гёте [47].
В интерпретации, которую считает злом Толстой и на которую пока и в этом своем суждении, и во всём ходе длинной статьи «Гёте и Толстой», которую мы читаем, легко идет Томас Манн, есть онтологическая неувязка. Она вот в чём. Интерпретация предполагает посылающего и принимающего весть как исходно раздельных, интерпретация закрывает их возможное тождество. Однако в свете (всё создано светом) исходной странности материя и эйдос, лес и вид, человек и Бог сами по себе уже толкование странности. Странность могла без этого толкования обойтись, как того требует Толстой. Иллюстрацией здесь может быть тот же хранящийся в Москве диптих Боттичелли: две фигуры, архангела и Марии, составляют в нём одно, и не в смысле их согласия и единодушия, а в смысле их принадлежности – помните, мы заметили, что несмотря на собранность архангела, он уже принадлежит не себе, а отсылает к вести, которую он передал, – тому между, которому в диптихе соответствует промежуток между двумя фигурами.
Что получается, если странность не ожидает разъяснения, а сама и есть одна сплошная спасительная весть. Первое что мы замечаем, что такая весть должна быть всевмещающей, трудновыносимой, она сама кричащая разница (здесь можно вспомнить, но только как об одной из возможных картинок, о différance Жака Деррида [48]), само между, тем более провоцирующее, что оно не противоречие даже или дистанция между двумя, а голое «между» без сторон отношения. Чистое разнесение без что разносится. Это между не промежуток, разделяющий вещи, а сама граница, если бы можно было оказаться внутри черты. В этом смысле странность можно назвать перманентной, непрекращающейся трансценденцией.
Сравнение с чертой хорошо тем, что как трудно быть внутри черты и не оказаться по одну или другую сторону от нее, так трудно вынести странность. Она провоцирует на придание ей смысла, направленности, провоцирует на объяснение в смысле ориентации, вписывания в расписание. Перед нами стоит задача – Толстой ее нам ставит – вынести невыносимую странность без экстренной мобилизации, без принятия мер. В сторону принятия мер мы скользим нечаянно, в ту же сторону скользит исторически наш язык. Слово объяснение понималось в 1620 году буквально и просто: «Сказание есть объяснение или явление дела». Явление не толкование. В современном толковом словаре: «Объяснить… растолковывая, сделать более ясным, понятным, вразумительным». Пример: Марксистское объяснение явлений (т. е. при явлении его объяснение в смысле истолкования, интерпретации; три века назад объяснение было само явление). Смещение языка. Оно такое, что объяснение в своем этимологическом смысле как освещение, выведение к ясности, объявление уже не слышно! Тот
