Я решил у всех этих авторов рассмотреть по 12 первых строк их указанных произведений: еще объективнее; не по выбору, а кто с чего начал!
Шрифты и форматы книг были, конечно, неодинаковыми, но при беглом анализе выяснилось, что в этой дюжине строк всюду укладывалось что-то около 460–500 знаков.
Не пытаясь представить тут перед вами исчерпывающие данные по всем буквам азбуки, я свел в табличку только штук восемь наиболее часто встречающихся на письме букв, а к ним добавил еще четверку тех азбучных нелюдимов, которые обитают в самом конце алфавита и попадаются много реже других.
Любопытная табличка! За малым исключением, числа попаданий той или другой буквы в данные 12 строк текста очень близки друг к другу, несмотря на всяческую несхожесть авторов. Буква О вышла на первое место и у Чехова, написавшего «Бабье царство» в подмосковном Мелихове в 1893 году, и у меня, писавшего свой рассказ почти через 60 лет после этого в послеблокадном Ленинграде. Нет никакой возможности предположить между нами какой-либо сговор или случайное совпадение: там 58 О, здесь 56 О. Это тем более немыслимо, что и у инженера-путейца Гарина-Михайловского, и у поповича Мамина-Сибиряка, и у Куприна — у всех у них в двенадцати строчках буква О повторялась чаще других букв — 49, 68, 59 раз. За О поспевает А — и поспевает примерно в одном темпе у всех пятерых авторов. Мамин-Сибиряк почему-то вырвался вперед — вот это как раз особый случай, требующий специальных разысканий, почему у него настолько больше А?
Больше «чего»? Больше нормы? Так, значит, есть «норма», по которой каждому звуку положено зазвучать в нашей речи, каждой букве «встать в строку» рядом с другими? Может быть, это определяется случайностью?
В какой-то степени да. Куприн начал «Белого пуделя» пейзажным кусочком, описанием Крыма. В этом описании, естественно, оказалось довольно много прилагательных с их характерными окончаниями «-ый». Вот вам и пять-шесть лишних возможностей для появления буквы Ы. Или, например, естественно, что у трёх авторов из пяти в их отрывках не обнаружилось Ф. После «Фу»-истории» мы понимаем, в чем тут дело: закономерность! А вот почему у меня эта редкость вдруг обнаружилась?
Это чистая случайность. Повесть «Эн-два-о» начинается со сценки экзамена: студентка хочет получить зачёт у «профессора». Получай она его у доцента, и «эф» исчезло бы бесследно.
Но в связи с этим мне вспомнился один интересный экспонат, который в 1930-х годах демонстрировался в Ленинградском Доме занимательной науки.
То была доска с бортиками, по этим бортикам застеклённая и закруглённая в верхней части своей. С самого верха сквозь плоскую воронку можно было под стекло на наклонно стоящую доску сыпать пшено или перловую крупу. По всей длине доски, снизу доверху, в неё были набиты, как в детской игре «китайский бильярд», в шахматном порядке гвоздики. Каждое падающее сверху зёрнышко на своем пути вниз ударялось об один гвоздик, отскакивало к другому, седьмому, пятнадцатому. Первая сотня крупинок ложилась у нижней кромки прибора в полном беспорядке.
Но если вы всыпали 100 граммов крупы, уже обнаруживалось, что больше ее зерен обязательно собирается на середине нижнего края, меньше — к бокам. Средняя выпуклость росла, росла, и когда весь выданный вам на руки мешочек с крупой был израсходован, она на поле доски укладывалась точь-в-точь по одной, уже заранее намеченной там красной краской линии, по статистической кривой. Было совершенно безразлично, быстро или медленно сыпали вы крупу, всю сразу или отдельными порциями — беспорядочный «крупопад» образовывал внизу очень «упорядоченную фигуру». Один школьник, долго дивившийся на этот феномен, в конце концов чрезвычайно точно сформулировал его сущность: «Странно… Крупинки падают в беспорядке, а ложатся в порядке…»
Нечто аналогичное этому наблюдается и в языке — в потоке звуков и в распределении букв.
В те времена, когда в Доме занимательной науки производился этот опыт по статистике, никто из языковедов еще не собирался применять статистику к языку и его явлениям; во всяком случае, если такие исследования кое-кем и производились, то в самых скромных масштабах.
С тех пор прошло три с половиной десятилетия, и положение переменилось до чрезвычайности.
Я беру книгу. Она называется «Основы языковедения». Автор — Ю. Степанов, издательство «Просвещение», 1966 год.
«Простейший лингвистический вопрос, разрешить который помогает математика, — пишет автор, — частота фонем в речевой цепи… Если, — продолжает он, — для упрощения принять, что каждая буква русского алфавита обозначает фонему, то…»
Дальше он представляет частоту букв в таблице, а из этой таблицы выводит, что в любом русском тексте на тысячу наугад выбранных в речевой цепи букв и пробелов между буквами приходится в среднем — 90 О, 62 А, 2 Ф… и так далее.
Возьмите сравните с теми результатами, которые дали нам наши кустарные, не претендовавшие ни на какую точность подсчеты, и вы увидите, что в общем-то мы попали при своих попытках довольно близко «к яблочку мишени». И у нас на первое место попала буква О, на второе — Л, а буква Ф оказалась фактически почти не присутствующей в тексте «залётной пташкой».
Прошло, как я уже сказал, лишь немного больше трех десятилетий с упомянутого мною такого недавнего и уже такого бесконечно далёкого довоенного времени, но за это время в мире науки произошли грандиозные перевороты. Возникла, в частности, и совершенно не существовавшая до войны математическая лингвистика, возникла в другой области интересно связанная с нею кибернетика, возникли электронные счётно-решающие устройства и возможность «машинного» перевода…
Благодаря всему этому и вопросы языковедной статистики получили совершенно новое значение и новый аспект.
Теперь уже ставится вопрос о возможности — или невозможности — «атрибуции», то есть как бы «приписания» какого-либо литературного памятника, считавшегося до сих пор безымянным, тому или другому давно усопшему автору — на основании статистического (но, конечно, во сто раз более сложного, чем тот, что я вам показал) учета и звуковых, и буквенных, и лексических, и синтаксических, и любых других элементов текста. При помощи счётных машин стало возможным из сложно наслоившихся на первоначальную основу древнего произведения — эпоса Гомера, русских былин — выделять аналитическим путем и основное ядро, и последующие наслоения…
Двадцать шестая буква нашей азбуки не могла быть заимствована нами у греков. Они не знали ни звука «ш», ни буквы Ш.
Именно поэтому, заимствуя с Ближнего Востока тамошние легенды и мифы, перерабатывая на свой лад тамошнюю религию, они перестраивали по-своему и звучавшие в них названия и имена. Восточный звук «ш» они заменяли своим «с». Из Шимона у них получился Симон, из Шимшу — Самсон.
Народы, от которых производилось заимствование, имели звук «ш»; естественно, был в их азбуках и знак для этого звука — так называемый «шин».
Слово «шин», по мнению некоторых ученых, могло иметь значение «зубцы» или «горный хребет»; буква отчасти напоминала что-то близкое к этим понятиям. Она слегка походила на позднейшую латинскую «дубль-ве», а в финикийском письме получила начертание, довольно близко смахивающее на Ш кириллицы.
Есть основания полагать, что изобретатели кириллицы и позаимствовали знак для славянского Ш из этого источника. Иначе нам придется предположить, подобно милой девочке Теффимай Металлумай из сказки Киплинга «Как была составлена первая азбука», что наши предки взяли за оригинал для этой буквы «эти противные жерди для просушки звериных шкур»!
Вот тут, едва ли не в первый раз за весь нашразговор, я мог бы, пожалуй, допустить, что изобретателям буквы Ш не мешало бы придумать знак и для схожего звука, для долгого «ш».
Для «долгого согласного»? Это что-то новое. Мы как будто с такими на русской почве не сталкивались.
Да, и все же у нас есть два звука «ш». Краткий — в словах «шиш», «шум» — хорошо нам знаком. А вот долгое «ш» мы за неимением для него специального знака выражаем по-разному.
Если он мягкий, мы означаем его буквой Щ. Слова «щека», «щегленок» мы произносим «шшека», «шшегленок». Твердый долгий «ш» звучит там, где на письме стоят буквы СШ и ЗШ, — «подрошшый», «погряшшый» — мы так произносим эти слова.
