Девушка с тяпкой
Я шёл по большаку, а из подслеповатых окон на меня смотрели грозные бородатые лица. Чем-то это напоминало сегодняшний кастинг. Правда, на теперешнюю модель я мало смахивал. Но оценивали меня всерьёз, словно большак был подиумом. Лица в окнах недоумевали: кто такой? Понятно, что городской. Понятно, что издалека. В окрестностях такие не водятся.
Неужто заслали ещё одного комсомольского вожака-агитатора? По их выражениям лиц чувствовалось, что я нечто для них вроде нечистой силы. Впрочем, силой меня назвать было сложно, поэтому просто – нечисть.
В одном из огородов увидел девушку с тяпкой. Она, судя по всему, отдыхала от напряжённой работы и стояла с тяпкой в позе известной советской скульптуры «Девушка с веслом». Спросил у неё через забор, как найти дом Куприяна Кондратьевича Басаргина. Девушка с тяпкой с таким ужасом посмотрела на меня, словно я явился из городского горкома комсомола для проведения политинформации, и, ничего не ответив, убежала в дом.
С таким выражением лица бывшие советские девушки, воспитанные фильмами «Девчата» или «Свинарка и пастух», должны смотреть голливудский триллер «Техасская резня бензопилой». Хорошо, хоть не тяпнула своей тяпкой!
Похоже было, что я здорово попал. Идти обратно в ночь, через тайгу с деревьями-монстрами я бы не согласился, даже если бы за мной ехал асфальтирующий каток шириной в дорогу. А здесь о том, чтобы пустить меня на ночь, и речи быть не могло. Никто не собирался со мной эти речи заводить. Я уже был готов поверить обкомовскому работнику, нежели беззубому старикану. Какие уж тут добродельцы! Не подстрелили бы из своих окошек-«бойниц»!
Неожиданно из дома, куда забежала девушка с тяпкой, вышел мужик лет от тридцати до восьмидесяти – по староверам и японцам я до сих пор не могу определить, сколько им лет.
Спросил, что мне надо. Я постарался быстро, этакой скороговоркой, уместить в одну фразу всё, что считал нужным. Без единой паузы, чтобы старовер не успел вклиниться и дать мне от ворот поворот, я вместил в неё всю информацию о себе, о своём театре, о том, как я стал журналистом, об отце-писателе, о рекомендательном письме Сысоева к их старосте Басаргину, а также о том, что я хочу написать благожелательный очерк об их общине. Особенно громко и убедительно выделил «благожелательный». При этом несколько раз успел повторить, что очерк будет не атеистическим, поскольку по отношению к верующим начинается оттепель.
Старовер ничего не понял, но при упоминании Сысоева расхмурилась даже его борода. Он подошёл к калитке, правда, не открыл её, а рукой показал, как пройти к Басаргину.
Из окошка выглянула та самая девушка, которая ещё недавно убежала от меня с тяпкой. В её взгляде был явный интерес деревенской девушки к городскому парню. Испугавшись, что отец это заметит, она резко задёрнула занавеску.
Пока я отходил от дома сурового отца девушки с тяпкой, тот следил за мной, словно проверял, правда ли, что я пойду к старосте их общины.
Заметив, как благотворно подействовало упоминание о Сысоеве на отца девушки с тяпкой, когда Куприян Кондратьевич подошёл по моему зову к калитке, я через забор немедленно протянул ему рекомендательное письмо от Всеволода Петровича.
Тут надо несколько слов сказать о Сысоеве. Его знали в Хабаровском крае все, кто считал себя охотником, таёжником, те, кто любил Арсеньева, кто помнил Дерсу Узалу… Словом, все, кто в то партийно-карьерное время искал спасение от обкомов, крайкомов и прочих «комов» на природе, в уединении, в тайге. Даже зимой он любил забуриться на заимку и никогда не участвовал в гонке по партийной узкоколейке. Как и наши старообрядцы, был человеком природы. Всю жизнь оставался верен Создателю, что означало: умел радоваться той красоте, которую Творец создал на Земле-матушке.
Для зоопарков мира Сысоев отловил более ста медведей! Участвовал не раз в поимке тигров с известными тигроловами. Писал письма в политбюро с просьбой запретить охоту на уссурийских тигров, поскольку их осталось не более шестидесяти – семидесяти семей.
Под его руководством в Сибири после войны началось разведение соболей. Потом его назначили директором Хабаровского краеведческого музея. Экспонаты для этого музея он добывал в тайге сам и мастерил их собственными руками. Конечно, с возрастом меньше стал ходить в тайгу, зато больше оставалось времени заботиться о крае, бодаясь с чиновниками. Начал писать книжки о зверях. Он видел в зверях человеческие характеры, а в людях – зверские привычки. Причём зверей зачастую считал добропорядочнее людей. Например, искренне возмущался, когда смотрел мультяшки: «Лиса же не хитрая, а глупая. Поэтому и след запутывает, что дура! Дороги найти не может». По Сысоеву получалось, что заяц – не трус, а храбрец. Волк – не дурень, а очень заботливый батя – любит детишек и никогда не изменяет своей половине!
Один из его рассказов начинался с очень дерзкой для тех, кто воспитан мультяшками, фразы: «Серый был хорошим семьянином». В этом рассказе Всеволод вывел Серого таким заботливым главой семьи, что ему искренне сочувствуешь, когда холодной голодной зимой он старается накормить свою семью, да еще не попасться на мушку охотника. Ведь тогда и любимая волчица, и волчата могут погибнуть от голода.
* * *
Мой отец считал Сысоева одним из самых добрых людей, потому что он больше общался в жизни со зверями, чем с людьми. Недавно Всеволод ушёл из жизни. Ему было почти сто лет! После отца последние годы он был моим главным наставником, учителем и советчиком.
Да, ему приходилось убивать зверей. В том числе медведей. Одному медведю, который шёл прямо на него, раскинув лапы, Сысоев выстрелил в сердце. С пробитым сердцем медведь может пробежать ещё метров пятьдесят и успеть задрать стрелявшего. Шатун сделал несколько прыжков в сторону охотника, но силы его кончились примерно в двух метрах. С тех пор Сысоев перестал охотиться на медведей. Он всегда помнил, какими глазами смотрел на него мишка вблизи: за что ты меня? Ведь у меня, как и у Серого, семья есть!
Через много лет Сысоев признается мне, что, молясь Богу, каждый раз просит простить его за убитых зверей.
Его хорошо знали представители власти как местной, так и столичной. Когда приезжал какой-нибудь арабский король, шейх, шахиншах, далай-лама или очередной президент заглядывал в Хабаровский край, а то и член политбюро, Сысоева просили сопроводить высочайших гостей в тайгу, показать, похвастать нашими северными «джунглями». К нему приезжали и Солженицын, и Шолохов…
Всеволода староверы уважали, потому что по духу и отношению к природе он был для них истинным православным. Славил правду!
Сысоев очень сердился, когда слышал хвастливые речи советских учёных о том, как они, доблестно постигая науки, побеждают природу. Особое негодование вызывало в нём желание вождей при помощи таких «учёных» повернуть сибирские реки в обратную сторону: «Как они не понимают, что человек – это часть природы! Как же часть может победить целое? Только если эта часть – раковая опухоль!»
* * *
Стоя по другую сторону от калитки, Куприян Кондратьевич довольно долго и внимательно читал письмо. Я смотрел на него. Ему было лет от семидесяти до ста пятидесяти.
Дочитав письмо, старикан посмотрел мне в глаза, будто пытался своим взглядом, как рентгеном, просветить меня насквозь – что там затаилось в извилинах столичного мозга? Что есть силы я старался не отвести глаза от этого бородатого «детектора лжи».
– Журналист, говоришь, так?
– Так.
– И в какие ж ты пишешь журналы?
– В разные.
– В какой теперь хочешь написать?
– В «Юность».
– Не знаю. Не слыхал. А ещё где-то печатался?
– Иногда. Но вообще-то… я не совсем журналист.
– А кто?
– Скорее юморист.
Эта честная, как мне тогда думалось, фраза оказалась явно лишней. Куприян Кондратьевич нахмурился:
– Это ещё что такое – юморист?
– Тот, кто сочиняет юмор.
Более нелепого разговора у меня в жизни раньше не было.
– Сочиняет? – переспросил он с прокурорским недоверием. – Чего его сочинять? Вон сколько твоего юмора в округе… Бери – не хочу! На БАМ сходи – малёхо не покажется – дармоедов развелось.
– Я бывал на БАМе семь раз! – похвастался я и хотел добавить: со студенческим театром, которым руковожу, но вовремя сдержался, понял, что у старосты старообрядческой деревни может произойти перегрузка его природной матрицы.
Поэтому лишь промямлил:
– Я даже очерк написал о мостостроителях.
– А каких мостостроителях?
– О тех, что строили мост через Амур в Комсомольске.
– И напечатали?
– Да… но сильно сократили.
Мой очерк о мостостроителях, которые строили самый большой в Советском Союзе мост через реку Амур, действительно напечатали в журнале «Дальний Восток», а отрывки из него в «Юности» и… в «Крокодиле»! Как юморист, я не мог не вставить в очерк какие-то весьма забавные «наблюдашки». Редакторам «Крокодила» это показалось свежаком. Юмор с комсомольских ударных строек никто раньше не предлагал. Некоторые из моих записей даже взяли в «Литературную газету». Однако хвастать «Литературкой» или премией «Золотой телёнок», которую я как раз к тому времени впервые получил, перед Куприяном Кондратьичем было бесперспективно. Словосочетание «золотой телёнок» могло его сильно напрячь – от него явно попахивало «золотым тельцом». А он всё-таки был человеком истинно православным. Журнал «Дальний Восток» читали мало, «Юность» Куприян Кондратьевич не знал, поэтому единственное, что мне осталось ему ответить:
