что на фоне сравнительно твердой нормы яснее и рельефнее выделяются индивидуальные отклонения от нее у писателей. Подобные отклонения обычно отмечаются в толковых словарях и в грамматических описаниях.
История мировой литературы знает и такие случаи, когда отдельные прозаики и поэты, а иногда и целые творческие направления умышленно прибегают к так называемой темной манере изложения. В подобных ситуациях речь идет уже не об отдельных отступлениях от литературной нормы языка, а о ее последовательном разрушении. Известно, что в «темной манере» (trobar clus) слагали свои сочинения некоторые провансальские трубадуры, у которых «трудный стиль» переходил в «темный стиль». Потребовались специальные разыскания филологов, чтобы как-то расшифровать их творения [361]. Концепцию «трудного стиля», переходящего в «темный стиль», позднее защищал испанский поэт эпохи позднего Возрождения Л. Гонгора (1561 – 1627). В XIX столетии аналогичную доктрину отстаивали некоторые поэты: француз С. Малларме (1842 – 1898), англичанин Р. Браунинг (1812 – 1889) и нек. др. Уже в нашем столетии убежденным сторонником «трудного стиля» всегда выступал ирландский прозаик Джеймс Джойс (1882 – 1941), автор знаменитого романа «Улисс».
Обычное обоснование «трудного и темного стилей» (различие между первым и вторым эпитетами здесь всегда представлялось почти неуловимым) во все времена сводилось к тому, что подлинное произведение искусства должно требовать труда не только от его создателя, но и от его созерцателей (читателей). Поэтому пусть читатели расшифровывают язык и стиль художественных творений [362]. К счастью, однако, и для истории европейских языков, и для общей культуры Европы подобная концепция не имела хоть сколько-нибудь широкого распространения ни в старые времена, ни в новые.
Как против темного, так и против трудного стилей (если их условно все же разграничить) обычно выступали и выступают выдающиеся писатели самых различных стран. Язык и стиль Шекспира не относятся к числу «легких», но драматург осуждал умышленное и преднамеренное осложнение самой манеры изложения. Его знаменитый 21-й сонет направлен против темного стиля:
«Не соревнуюсь я с творцами од,
Которые раскрашенным богам
В подарок преподносят небосвод…
…
В любви и в слове – правда мой закон» [363].
Уже в наше время, защищая простой и ясный стиль, Луи Арагон замечает, что
«лавочники не любят подобного стиля, так как без непонятных слов и головоломных синтаксических конструкций литературное произведение кажется им слишком тривиальным» [364].
То же отношение к темному стилю всегда наблюдалось и в истории русской литературы. В повести «Мужики» А.П. Чехов замечает:
«Ольга каждый день читала евангелие…, многого не понимала, но… такие слова, как аще и дондеже, она произносила со сладким замиранием сердца».
Непонятные слова кажутся Ольге важными и значительными. Эту же особенность ограниченного ума подметил и М. Горький, заставив своего Сатина («На дне») заявить, что он, Сатин, «любит непонятные слова».
Я, разумеется, не сравниваю воздействие темного стиля на Ольгу или Сатина с воздействием темного стиля Малларме или Браунинга на их рафинированных читателей. Дистанция, как в таких случаях говорят, огромная. И все же здесь обнаруживаются и точки соприкосновения: непонятное или малопонятное представляются сознанию, даже высокого уровня, чем-то значительным одной своей непонятностью и некоторой таинственностью. Оказывается, не только лавочники попадают под воздействие подобного литературного приема. В данном случае речь идет действительно об особом приеме.
И все же проблема темного стиля, в особенности проблема трудного стиля (в тех ситуациях, когда они все-таки, хотя и нелегко, различаются), относится к сложным проблемам истории языка и стиля художественной литературы разных эпох в связи с тем, что норма языка больших мастеров слова часто действительно существенно отклоняется от нормы литературного языка их эпохи.
В свое время Юрий Олеша заметил, что можно написать целую диссертацию об отступлениях от нормы языка у Льва Толстого [365]. Но трудность проблемы в том, что подобные отступления, невозможные вне текста Льва Толстого, оказываются не только возможными, но и по-своему необходимыми в тексте произведений Толстого. Именно поэтому норма языка большого писателя выступает как понятие качественное. Одними подсчетами «правильного и неправильного» здесь ничего нельзя ни понять, ни сделать. И всё же тонкий стилист, писатель Ю. Нагибин безусловно прав, когда он совсем недавно заметил:
«Почти каждого, даже самого сложного писателя с возрастом, если постарению сопутствует не угасание творческих сил, а накопление души и разума, заворачивает к простоте. Ему хочется быть понятным… Это и есть бессмертие, а не памятники и мемориальные доски» [366].
Итак, даже в такой «капризной» сфере функционирования языка, как художественная литература, норма языка с определенной исторической эпохи оказывается фактором сложным и многоаспектным, но вполне реальным и очень важным.
В первой главе, посвященной понятию точности, уже пришлось коснуться той теории поэтического языка, которая развивалась у нас в 20-е годы «Обществом по изучению теории поэтического языка» (ОПОЯЗʼом). Сейчас я попытаюсь вернуться к этому вопросу с более общих методологических позиций. Дело в том, что в наше время возникающая здесь проблема вновь приобрела острое теоретическое значение.
Видные представители упомянутого «Общества» считали, что язык подлинной поэзии лишен коммуникативной функции. Он воздействует на читателей и слушателей лишь своими «колеблющимися признаками», своей «кажущейся семантикой». В 1921 г. об этом писал Р.О. Якобсон [367], но подробно стремился обосновать данный тезис в 1924 г. Ю.Н. Тынянов [368].
«Любопытно, – писал Ю.Н. Тынянов, – отношение читательской публики к „бессмыслице“ ранних символистов и ранних футуристов. Использование кажущейся семантики было понято, как загадывание загадок. К словам, важным своими колеблющимися признаками, а не основными, пробовали отнестись с точки зрения именно этих основных признаков. Особая система стиховой семантики при этом сознавалась коммуникативной системой семантики, т.е. подвергалась последовательному разрушению» [369].
Ю.Н. Тынянов прямо и резко противопоставляет коммуникативную семантику и поэтическую семантику, которая характеризуется колеблющимися признаками. При этом автор убежден, что поэтическая семантика полностью лишена всякой коммуникативной функции. Подходить к такой семантике с коммуникативной позиции означает, по мнению Ю.Н. Тынянова, «подвергать ее последовательному разрушению».
Ю.Н. Тынянов прав в своем стремлении обнаружить колеблющиеся признаки поэтической семантики или то, что мною было названо семантической полифункциональностью языка больших поэтов. Но Ю.Н. Тынянов безусловно неправ, лишая поэтический язык всякой коммуникативности. В действительности, полифункциональность поэтического языка (то, что Ю.Н. Тынянов называет «колеблющимися признаками») нисколько не противоречит его коммуникативности. Дело лишь в том, что это особая коммуникативность, многоплановая коммуникативность великих поэтов разных народов. Разумеется, подобная коммуникативность весьма далека
