Максим Кронгауз - Русский язык на грани нервного срыва. 3D

Но главное, что на этом все – ответ оппонента не подразумевается, и дискуссия заканчивается.

Во мне же самом яростно боролись лингвист и обыватель (в последнем случае снова не имею в виду никакой отрицательной оценки, обычно сопутствующей этому слову), и мне самому интересно разобраться, почему они вступили в такой конфликт.

Итак, в начале третьего тысячелетия сложилась достаточно странная ситуация. С одной стороны, в печати прошла волна публикаций (в основном критических) по поводу реформы русской орфографии. С другой стороны, осведомленные лица (например, члены Орфографической комиссии Российской академии наук и сотрудники Института русского языка РАН) утверждали, что никакой реформы нет. Просто вместо “Правил русской орфографии и пунктуации” 1956 года (далее “Правила”), являвшихся своего рода законом в области правописания, но устаревших, в Институте русского языка под руководством В. В. Лопатина был разработан “Свод правил русского правописания. Орфография и пунктуация” (далее “Свод”). Стыдливое “своего рода закон” сказано выше по одной простой причине. Наше правописание регулировалось не только “Правилами”, но и различными словарями, иногда противоречившими “основному закону”. Можно попытаться провести юридическую аналогию с законом (“Правила”) и прецедентом (словари), но вряд ли это что-нибудь прояснит.

Новый “Свод” был призван сыграть роль нового закона. Он был одобрен Орфографической ко-мис-сией, однако так и не был утвержден и опубликован. Сложность ситуации усугублялась еще и тем, что появились словари, по крайней мере частично следующие “Своду”, а не “Правилам”, то есть проекту закона, а не действующему закону. Расхождение касалось в первую очередь слитного, дефисного и раздельного написания сложных слов. Так, например, прилагательное церковнославянский в полном соответствии с “Правилами” писалось во всех словарях слитно. Однако в некоторых новых словарях, подготовленных сотрудниками Института русского языка (см., например, Русский орфографический словарь под ред. В. В. Лопатина) оно пишется через дефис, что соответствует уже рекомендациям “Свода”.

В результате дискуссии реформу (независимо от того, считать ли ее таковой или не считать) было принято не проводить, а “Свод” не публиковать. В 2006 году вместо “Свода” в свет вышли новые “Правила русской орфографии и пунктуации” под редакцией В. В. Лопатина, из которых исчезли все радикальные изменения.

Я попробую вернуться на несколько лет назад и нырнуть в эпицентр дискуссии. Итак, “Правила” 1956 года устарели, но формально их никто не отменял. Неутвержденный “Свод” содержит определенные изменения не только орфографических, но и пунктуационных норм. Считать ли их достаточно значительными, чтобы называть реформой, или нет, – вопрос скорее символический, ведь никакого строгого определения реформы не существует. Тем не менее, на мой профессиональный взгляд, это была именно реформа правописания (орфографии и пунктуации), и так я буду впредь ее именовать.

Что касается внезапной и бурной публичной дискуссии в печати, то вообще непонятно, чем она была вызвана и почему произошла. То ли это была случайная утечка информации, то ли кто-то сознательно, но не очень ловко пустил пробный шар, – не берусь судить.

Такова диспозиция. Каковы же ее оценка и возможные последствия? Прежде чем перейти к этой проблеме, оговорюсь, что я в минимальной степени буду говорить о конкретном языковом материале и собственно лингвистических аргументах, а также о научном качестве реформы. Меня, так же как, наверное, и широкую аудиторию, в данном случае больше интересует психологическая проблема.

В течение последнего десятилетия двадцатого века пытались провести реформы орфографии и графики французы и немцы. И обе эти реформы, практически утвержденные, вызвали такую бурную реакцию в обществе, что их отменили или, по крайней мере, заморозили. Любая реформа правописания и графики оказывается сильным психологическим стрессом для общества. Образованный человек пишет грамотно не потому, что он знает правила, а потому, что он помнит, как пишется то или иное слово. Грамотный человек пишет автоматически, не задумываясь, почему он пишет так, а не иначе. Он привык так писать. Огромную роль и при письме, и при чтении имеет так называемый графический облик слова. Если, скажем, законодательно заменить написание корова на карова, ничего смертельного не произойдет. Пошумят, поволнуются и будут жить дальше. Однако грамотный человек и читать, и писать станет чуть-чуть медленнее. При чтении его глаз будет спотыкаться на карове, а при письме ему придется на долю секунды задуматься, как с ней быть. Более того, если бы мы вдруг решили не писать, а произносить это слово как-то иначе, например курова, или на иностранный манер: кау (англ.), или ваш (фр.)? опять же помучились бы и привыкли. Привыкаем же мы к реальным заимствованиям из иностранных языков. Однако, если таких одновременных гипотетических замен было бы побольше, выросли бы и проблемы. Говорить и понимать чужую речь мы стали бы медленнее.

Вернемся все же к письму. Быстро читающий человек не всегда даже проговаривает слова, которые он читает, он узнает слова, а не прочитывает их в строгой линейной последовательности. Иногда мы даже не замечаем опечаток, потому что узнаем слова сразу по каким-то другим буквам. Например, слова в словосочетании (если оно, конечно, встречается в связном тексте)

КРОКОДИЛЫ И ГИППОПОТЯМЫ

я узнаю по первым буквам (вспомним лингвистический тест-анекдот из предыдущей главы) и могу не заметить не к месту появившейся буквы я. Но если вдруг замечу, то, безусловно, заторможу на ней, а опечатка в первых буквах (например, прокодилы) просто помешает мне опознать слово. Тексты девятнадцатого века современный человек читает медленнее, даже если знает правила чтения всех исчезнувших букв. Яти и другие удаленные из алфавита буквы, по крайней мере поначалу, замедляют чтение.

Выше уже сказано, что наибольший урон от реформ несут грамотные взрослые люди, которые много пишут и читают. Причем потери они несут не только лингвистические, но и культурные.

Так, например, через некоторое время после реформы исчезло из русского языка выражение делать на ять. Точнее говоря, после исчезновения буквы выражение стало каким-то немотивированным и вышло из употребления. Или более личное: после реформы графики и орфографии, по существу, потеряла смысл строка из стихотворения Марины Цветаевой, посвященного Александру Блоку: “Имя твое – пять букв”. С потерей ера на конце имя Блокъ сократилось до четырех букв, а строчка стала культурным или лингвистическим казусом.

С другой стороны, люди не слишком грамотные теряют от реформы значительно меньше, а дети, которые осваивают орфографию и пунктуациию, скорее только выигрывают от более простых и логичных правил. Так, небезосновательно считается, что именно реформа орфографии и пунктуации позволила большевикам в кратчайшие сроки ликвидировать неграмотность. Спасибо реформаторам должны сказать и школьники всех последующих поколений. Им уже не нужно заучивать стихи со словами, в которых пишется ять:

Их мучения ограничиваются заучиванием канонической строки уж замуж невтерпеж, что, согласитесь, значительно проще.

Таким образом, совершенно понятно, почему реакция в прессе на слухи о реформе была в подавляющем большинстве случаев негативна. Эта была нормальная реакция образованных людей. Интересно и то, что основной отпор вызвала замена буквы ю на букву у в словах парашют и брошюра (ср. парашут, брошура). Конечно, эта замена гораздо заметнее глазу, чем вариации с двумя или одним н и прочее. Также неприятно (подозреваю, что это самое подходящее слово, – почти физически неприятно) написание прилагательного розыскной через а – разыскной. Неприятие вызывают наименее системные, единичные, но раздражающие глаз замены. Большая заметность орфографических изменений по сравнению с пунктуационными привела к тому, что вместо реформы правописания (то есть орфографии и пунктуации) обсуждались фактически только орфографические изменения.