тема дневники, где, мы знаем, он скажет, что его художество не нужно. Почему скажет. В каком смысле.
И еще. Почему нужен был – нужен ли был вообще – поворот к речи «Исповеди», когда до этого Толстой говорил и поступал всегда по правде так же.
2-е Июня [1878]. Человек хочет и любит все телесные блага приобрести для себя одного, а духовные блага приобретать для других, чтобы другие хвалили его. —
Человек должен все телесные блага отбросить от себя и предоставить другим, а духовные блага приобретать только для одного себя.
Il faudra mourir seul! [79]
С Богом нельзя иметь дело, вмешивая посредника и зрителя, только с глаза на глаз начинаются настоящие отношения; только когда никто другой не знает и не слышит, Бог слышит тебя. (48, 186–187)
Нет смысла тогда в печатании книг. Но тогда и тем более нет смысла в «Исповеди» и всей последующей проповеди. Так? Или – пересмотреть всё наше отношение к Толстому? Витгенштейн, который поставил цель и выполнил – молчать о том, что нельзя сказать, и телом своего молчания сделал то, что он писал – не будет тут ключом?
Я не отвечаю: вопрос слишком трудный. Оба ответа на него – «противоречия Толстого» и «до сих пор еще не понятый Толстой» – возможны, пусть нас не собьют голоса, что вопрос давно решен.
Вот заготовки к «Исповеди», где странным образом, в отличие от «Исповеди», ответ на вопросы дан как бы более поздний: уже не «периода исканий», а окончательный, всегдашний, потому что не «разумный», как в «Исповеди», а интуитивный, от первого жизненного движения, от чувства (по Николаю Николаевичу Страхову, 1828–1896, его статья о значении чувств в познании «Об основных понятиях психологии», «Журнал Министерства народного просвещения, 1878, № 5–6):
[…] Если я попытаюсь обобщить и назвать те места, где для меня открывается мое незнание и невозможность знания, то я найду следующие безответные вопросы: а) Зачем я живу? b) Какая причина моему и всякому существованию? с) Какая цель моего и всякого существования? d) Что значит и зачем то раздвоение – добра и зла, которые я чувствую в себе? е) Как мне надо жить? Что такое смерть?
Самое же общее выражение этих вопросов и полное есть: как мне спастись? Я чувствую, что погибаю – живу и умираю, люблю жить и боюсь смерти, – как мне спастись?
[…] Вера ищет не внешней истины, а спасения, и различие формы спасения не исключает единства содержания.
Единство в том, что каждый ищет спасения и находит его только в отречении от себя. (2.6.1878, Зап. кн. № 7 // 48, 187)
Ответ как спасительный жест намечен в «Записках христианина» и дан – но как? Жестом мастера, неповторимым – в «Записках сумасшедшего».
Прошу прочесть эти три [80]. Читаю конец «Записок сумасшедшего» – чего этого «ничего нет»? Каким чудом дан этот жест? Он тот же, что у Платона («Правда» [81]). Волшебство. Яснее, чем в «Записках христианина». Безумие – ушел в него за 4 года до Ницше [82]. Но: начинается тем, что не признан сумасшедшим!
К 13.2.2001 [83]
Спасение, его цель. Сон «Исповеди». Везде он слышал разговор о спасении, Боге – поэтому начинал (как Витгенштейн) ворочать, разворачивать, как разрушенный дом (де[кон]струкция), эти постройки, которые заранее были развалины. Разные совершенно фазы разбора и постройки.
Фото: вспышки, почему-то моменты – так бывает, мы никогда не знаем почему. Это другая история, вести не для стратегии. Поэты стоят, живут на них.
Пошел на гладких, и собственно он их опрокинул – революция пришла на готовое, «если сам граф Лев Толстой». Он их – своих – выдал всех; но ведь больше, чем своих! Всю европейскую систему. Он в ней сумасшедший – или нет, один против всех.
«Этого ничего нет» – немыслимое освобождение.
Христианин: сумасшедший. Так Ницше: Христос (через 4 года). Шанс возрождения? Но Сервантес. Но Graham Greene [84].
Моментальные зарисовки, как печати мгновений, у Толстого не заготовки к литературе.
5 Июля. Жаркий полдень, 2-й час. Иду по высокому, жирному лугу. Тихо, запах сладкий и душистый – свергибус, кашка – стоит и дурманит. К лесу, в лощине, еще выше трава и тот же дурман. На дорожках лесных запах теплицы.
Кленовые листья огромны.
Пчела на срублен[ном] лесе обирает мед по очереди с куртины желтых цветов. С 13-го, не задумавшись, зажужжала и полетела – полна.
Жар по дороге, пыль горячая и деготь. (Записная книжка № 7, 1878 // 48, 192)
Системы записи нет, следующая будет через два с половиной месяца, это явно не наблюдение природы. Это и не фиксация редких случаев. Нет плана того, что отмечается: от пчелы к пыли глаз переходит случайно, как бродит, рыщет. Толстой не знает и имеет мужество не приписывать смысл, почему вдруг мгновение остановилось, захватило его и заставило заворожено смотреть вокруг. И это редкое мужество. Глаз жадно цепляется за то, что показывает момент, внутри этого яркого видно озирается, словно ища смысл, отпечатываются огромные кленовые листья, жар пыли, запах дегтя, капавшего из осей. Почему всё так отпечаталось в вечности? Может быть, разгадка в деталях. Пчела садится на цветок, потом на другой, глаз прилепляется к ней, третий цветок, четвертый, тринадцатый, «не задумавшись, зажужжала и полетела – полна». Она поддержала глядящего в его отказе толковать и неспособности найти смысл, другого смысла момента кроме полноты нет. Я говорю, чтобы решиться так смотреть, нужно мужество. Не выдерживает мгновения тот, кто делает из выдержки позицию, называет ее долгой службой и обещает отстоять, как Пастернак и многие литераторы. Еще хуже те, кто толкуют мгновение как поэзию, любовь к природе, родину – не перечислить удушающие тупики толкования таких мгновений. Толкователи и быстро выдыхаются. Может быть, только Андрей Платонов у нас и Мандельштам в поэзии умели отчасти выдержать невыносимый вызов полноты мгновения без толкования. Судите сами:
21 Сентября. Целый день дождь. Вечер прояснило, красно-розовый закат. Желтый оставшийся лист краснеет. Туман. Точно после пожара – красно и дым. На гумне запах дыма, овина, соломы, следы раздвоенные и лапти по грязи – очень хорошо. – (Там же // 48, 192–193)
Не только я не могу представить почти никого из живых авторов, кто не скользнул бы в сентиментальность, экологию, патриотизм или вдохновение внутри такой
