Ознакомительная версия.
Одним из ключевых в реализации бунинской концепции времени является рассказ «Поздний час». Ближайший его контекст – философская лирика Бунина. Название рассказа менее всего обозначает время суток: это время человеческого возраста, трагическая невозвратность прошедшего. В основе рассказа экзистенциальная ситуация между мигом и вечностью. Уже первый же абзац формулирует все семантические пласты темпорального сюжета: ностальгия, болезненное проникновение в суть Времени, способность почувствовать каждый миг как единственный и последний. Зрелость героев Бунина – это не отдаленно-нереальная возможность конца, но неизбежно-реальная конечность всего. Появляется метафизическое переживание времени через «антологию» возрастов: у каждого возраста своя временная психология, свое временное самосознание, свой временной менталитет. Художник в «Темных аллеях» работает на грани осознанного и неосознаваемого времени. Здесь и скрыта экзистенциальная ситуация между мигом и вечностью, которая лежит в основе каждого рассказа.
Уместно вспомнить шопенгауэровский опыт разработки временной психологии человека («О различии между возрастами»). Шопенгауэр наметил тот ракурс, который формирует временной менталитет бунинских персонажей в «Темных аллеях»: «В течение всей нашей жизни в распоряжении нашем всегда бывает лишь одно настоящее, и никогда не располагаем мы чем-либо большим. Различается оно только тем, что вначале мы видим долгое будущее впереди, а под конец – долгое прошлое позади нас, и еще тем, что темперамент наш, но не характер, претерпевает некоторые изменения, благодаря чему настоящее всякий раз принимает иную окраску».
Память – еще одна временная субстанция в «Позднем часе». Она довершает стирание пределов свершившегося и возможного: времени и пространству нет преград только в памяти.
Как и в прозе Кафки, Дос Пассоса, в экзистенциальном конструировании прозы Бунина исключительно важную роль играет абзац. Бунин прессует абзац потоком времени, пространства, эмоций, воспоминаний, эмоциональных и зрительных клише. В одном абзаце – миг и вечность, быт и бытие; время текучее и застывшее. Абзац – естественное и органичное лоно для бунинского экзистенциального слова, воссоздающего образ времени, одновременно динамичного и статичного. Он раскрывает видимые и сокровенные семантические и эмоциональные пласты слова. Индивидуальная формула бунинского экзистенциального стиля сосредоточена на слове, «формируемом» каждым данным контекстом.
В «Позднем часе» это слово осуществляет себя, например, таким образом: «немо и просторно, спокойно и печально» и «печаль русской степной ночи»; «я шел – большой месяц тоже шел»; время «в траурном глянце» «черных стекол», но в «черных шелковых кружевах» (траура? – нет, платья) и в памяти: женщина «с черными молодыми глазами». Слово ни разу не равно себе в каждом из вариантов его употребления. В последнем случае герой вспоминает то, что было пятьдесят лет тому назад: у нее «черные молодые глаза» – деталь, которую он видит из своих «полвека спустя», забывая при этом, что и он тогда был моложе на полвека, и тоже имел «молодые глаза». Ее, ту, он видит «временной субстанцией» себя нынешнего, и время уже как бы не допускает возможности того, что и он когда-то был таким же: оно возвращает ее, но не возвращает его прежнего. Почти сартровское: жизнь явления заканчивается, как только заканчивается настоящее любого явления… После этого и приходит «прозрение» о невозвратности. Ночь – «почти такая же, как та»; дело только в малости, в этом «почти» и «как».
Лев Толстой когда-то совершил первое чудо, «открыв, что люди умирают», Иван Бунин совершает второе чудо. В рамках одного абзаца он рисует смерть без смерти, исход жизни без физиологического акта умирания. Смерть наступает с окончанием настоящего. Бытовая жестокость и безжалостность кончины у Бунина остается все же в рамках реализма, в доступных реализму пределах. А «траурный глянец… черных стекол» вечности – это горизонты экзистенциального мировидения.
Сюжет «Позднего часа» создается наложением множества экзистенциальных планов. И когда все эти планы суммируются, появляется та бездна, в преддверии которой обычные слова получают экзистенциальное наполнение, и в каждом из них возникают десятки семантических пластов, оттенков и нюансов. Так появляется мотив другой цели: приближение к последнему пределу и в прямом, и в переносном смысле, неминуемое, перед которым возникает одно – желание «взглянуть и уйти уже навсегда». Но что значит «уйти навсегда» – со Старой улицы, из города, из памяти, из жизни? Экзистенциальное слово никогда не констатирует, в нем – все возможные, допустимые, близко и отдаленно адекватные ему смыслы.
Экзистенциальные глубины – антиномия Россия / не-Россия – увлекают Бунина и в финале «Позднего часа». Писатель приходит к выводу: лишенная парижской похоронной бутафории, в России и смерть «более» экзистенциальна.
Временная концепция Бунина – это та призма, через которую просматриваются и оцениваются характеры, типы, события всех частей цикла. Все конкретные ситуации – это варианты ситуации экзистенциальной. Темные аллеи страсти – это необъяснимые метафизические страсти, которые правят человеком, определяют его судьбу и судьбу другого. Основа их – инстинкт: в человеке вдруг заговорят прародимые хаосы и возьмут верх над тем, что приобретено веками истории, цивилизации, культуры: мачеха «спокойно возненавидела», отец «от страха перед ней, тоже притворился, будто у него нет и никогда не было сына» («Красавица»). И судьба мальчика превращается в нечто, что «больше» любой ситуации одиночества из любого андреевского рассказа: «круглое одиночество на всем свете» рядом с отцом. И все необъяснимо, неуловимо, непостижимо в рассказе: и то, что «пожилой, женился на молоденькой, красавице», и то, что и «первым браком был женат на красавице», и непонятно, «за что и почему шли за него такие». Из сферы прародимых хаосов – сама красота, если из страха перед ней можно притвориться, не забыть, не возненавидеть (что было бы на уровне рефлекторно-подсознательном объяснимо), а именно притвориться, что «нет и никогда не было сына». Реально в этом рассказе лишь одно «круглое одиночество на всем свете»– и то, что в мамином сундуке «спрятано и все остальное добришко его». Как будто сам он заброшен в мир по ошибке судьбы – инородное и никому не нужное существо из ушедшей в прошлое жизни матери, как будто сам он из ненужных вещей того сундучка.
Для компоновки рассказов второй части «Темных аллей» важнейшим является хронологический принцип. Хронология соотносится с событиями жизни самого автора. Так, рассказ «Таня» (1940) – это ретроспективная художественная обработка той ситуации, что была запечатлена писателем в 1924 году в очерке «Конец», – переход писателя из России в не-Россию. Отсюда глубочайшие по трагизму восклицание: «как мог я… не понять, не оценить, не запечатлеть навсегда в памяти, не постичь сути мига…».
События рассказа «В Париже» написаны из иного временного пространства – из не-России. Весь рассказ пронизывает экзистенциальная нота рубежности. Особое содержание в бунинской концепции времени получает категория счастья. Счастье есть, и оно вечно, пока речь идет о жизни вообще – «жизни юной, вечной». Счастье конкретного человека – трагически конечное («о жизни юной, вечной и о ее, конченой»), а потому это только миг, сколько бы он ни длился. Счастье изначально обречено, как и сама жизнь. Счастье для Бунина – это способность человека понять истинную цену мига, пока он еще не истек. В рассказе двое поняли это, потому счастливы. Но и в таком варианте развития событий всегда присутствует вечное бунинское «поздно, поздно»: пока человек научится распознавать «хороший арбуз и порядочную женщину», пока он научится ценить миг, жизнь уже истекла; и по-бунински самоиронично и горько прозвучит: «Милосердный господь всегда дает штаны тем, у кого нет зада…».
И все же истинная глубина трагедии – не в горечи вселенской иронии, а в поздних прозрениях, которые, может быть, и случаются лишь как результат непоправимой и невозвратной утраты? «Непонятый миг» в рассказе «Галя Ганская» – это и есть «особенно дорогое любовное воспоминание» и «особенно тяжкий любовный грех». Трагедия упущенного мига и обреченность на одиночество как наказание за неспособность ценить миг, составят экзистенциальный сюжет рассказа «Генрих». Над всем господствует безраздельная и бессильная горечь бунинского «если бы…»: «Я бы, кажется, умер от счастья! Я сказал бы ей, что никогда в жизни никого на свете не любил, как ее, что бог многое простит мне за такую любовь, простит даже Надю, – возьми меня всего, всего, Генрих!» И рядом столь же по-бунински жестокое и конечное: «поздно, поздно». Не сумевший оценить миг утерял время. И время подводит последнюю и железную черту невозвратности. Если для сартровских Рокантена и Анни за «пределом» любви продолжается хотя бы подобие жизни, то для бунинского героя неумолимость времени все чаще материализуется в смерти («Галя Ганская», «Генрих»). Над всем застывает пронзительная нота грусти. В подтексте бунинской грусти почти метафизическая тоска человека, который «зачем-то» («Зачем я еду?») послан в мир. Бунинский человек никогда не знает высшего. Он послан в мир, но ему не дано реализовать ни одной из дарованных ему Богом возможностей – ни любви, ни счастья, ни материнства («Дурочка»)… Последнее слово – только за неподкупным и непреклонным судией – временем. Человек «Темных аллей» – обречен временем. Это бунинский ответ и на толстовский поиск пределов бытия: главный предел – время. Этот ответ и закладывает во вполне реалистическую ткань «Темных аллей» сильный экзистенциальный подтекст.
Ознакомительная версия.
