Ознакомительная версия.
Несмотря на исходный посыл – фотографии плюс развернутые подписи к ним – призрачные иллюстрации сочленяются с текстом под ними не столько фактологически, сколько ассоциативно. Картинка, изображающая стадо баранов и пастуха на горном перевале, вполне может обернуться веселой историей про юного деревенского чабана по имени Тарзан и по прозвищу Пушкин, которому довелось сыграть великого поэта во время визита в Грузию делегации столичных пушкинистов. Групповая фотография, запечатлевшая (согласно экспликации) искусствоведа Паолу Волкову, сценариста Тонино Гуэрру, режиссеров Рустама Хамдамова и Георгия Данелию в итальянской деревне Пеннабили, скрывает историю про оперу «Граница», с большим успехом шедшую в батумском театре в шестидесятые годы («собаки советских пограничников бежали по линиям высоковольтных передач, догоняя американских шпионов и разбрасывая электрические искры. Опера принималась залом всерьез. Когда американский шпион отравил одну из собак по кличке Дездемона и та, умирая, пропела (не пролаяла, а пропела) грустную арию прощания с чудесным советским миром, девочка, сидевшая рядом, плакала…»). А фотография (для разнообразия настоящая, не утерянная) молодого Никиты Михалкова в бурке и в обществе колоритного грузинского сапожника, да еще и с портретом Сталина в руках, венчает собой захватывающий, едва ли не детективный сюжет о поисках «порнографических» писем Александра Грибоедова (о встрече Михалкова с сапожником, меж тем, и о происхождении бурки мы так ничего и не узнаем).
Как и многие подобного рода фасетчатые книги, книгу Ираклия Квирикадзе хорошо читать урывками – открывать наугад, прочитывать одну-две новеллы, закрывать – и снова возвращаться через некоторое время (поэтому я бы рекомендовала для большего удобства завести «Мальчика, идущего за дикой уткой» в бумаге – иначе вам будет неудобно держать его на полке возле кровати, возить с собой в метро и загибать странички). И – опять же, как и с многими другими подобными книгами – при сквозном, линейном прочтении они порождают дополнительный эффект: истории обретают причудливую связность, обнаруживаются сквозные персонажи, а развеселая вакханалия сюжетов обретает внутреннюю структуру и наливается благодаря этому новым смыслом. Если же фигурно перетасовать фрагменты, поменяв их местами, то картинка изменится – снова станет другой, с другими акцентами и оттенками… Словом, масса возможностей для увлекательных литературных экспериментов.
Ройзман. Уральский Робин Гуд
[130]
Так уж вышло, что книга Валерия Панюшкина «Ройзман» оказалась практически вне медийного поля. И совершенно напрасно: это вещь более чем любопытная – правда, прежде, чем за нее браться, необходимо заранее смириться с двумя важными и непростыми вещами.
Во-первых, нужно сразу подготовиться к тому, что книга эта – очень смешная. Смешная в том же примерно смысле, в каком может быть смешным неуклюжее, мальчишеское признание в любви. Панюшкин приехал в Екатеринбург знакомиться с Ройзманом – и пропал, втрескался по уши, поэтому сколько бы он ни хорохорился, сколько бы ни пытался вывести своего героя личностью «противоречивой» и «неоднозначной», сколько бы ни дергал объект за косички, – влюбленность и умиление сквозят в каждой строчке.
Во-вторых, Панюшкин явно перечитал Алексея Иванова, приняв всю его восхитительную и завиральную уральскую фантасмагорию за чистую монету. Без малейшей критики или недоверия транслирует он ивановскую мифологию про вогулов, населявших некогда уральские леса, про горнозаводскую цивилизацию, про суровых старообрядцев, а главное, про некий особый тип уральского человека – энергичного, целеустремленного, бесшабашного и в то же время себе на уме, к которому без колебаний относит Панюшкин своего героя. Эта уральская «особость» становится для автора объяснением (а иногда и оправданием) любого поступка Ройзмана – от реставрации старообрядческой церкви до хладнокровного поджога дома, принадлежащего криминальному авторитету.
Собственно, этим недостатки книги исчерпываются. Всё остальное – редкий пример умело сделанного российского нон-фикшна, в котором равно хороши и автор (влюбленный, немного наивный, но при этом хорошо информированный и наблюдательный), и герой – один из самых ярких персонажей новейшей российской истории, и стиль. Словом, если кому колоритных историй про девяностые, про путь из интеллигентов в бандиты и обратно, а также про великую войну с наркотиками, которую, на манер Рикки-Тикки-Тави, практически в одиночку ведет «пятидесятилетний, очень хорошо сложенный мужчина ростом под два метра и весом в сто килограммов», то книга Валерия Панюшкина – ровно то, что надо.
Последняя буква в алфавите
В современных автобиографиях не принято говорить о себе
Конец 2012 года ознаменовался, среди прочего, выходом сразу нескольких важных высказываний от первого лица. О себе захотели рассказать читателям Людмила Улицкая, Сергей Гандлевский, Евгений Бунимович, а в «Новом издательстве» вышел подготовленный Линор Горалик двухтомник «Частные лица», составленный из автобиографических заметок тридцати поэтов разных поколений (собственно, текст Гандлевского тоже изначально писался в рамках этого проекта, однако в чуть расширенном виде вышел отдельной книгой). При всем разнообразии этих текстов у них есть нечто общее: несмотря на едва ли не исповедальный месседж, их авторы, как будто сговорившись, избегают местоимения «я».
«Священный мусор» Улицкой построен по принципу коллекции милых сердцу безделушек, не имеющих никакой объективной ценности, но с которыми при этом совершенно невозможно расстаться: балетная перчатка прабабушки, роддомовская клеенка с нацарапанным на ней именем двоюродного племянника, черепок от разбитого чайного сервиза… Старые интервью, воспоминания о книгах и людях, оказавшихся в свое время важными, разрозненные мысли о Боге, о политике, о благотворительности… Красивая и печальная, как сказка для советских девочек, история подруги детства Маши Алигер – рано покончившей с собой дочки знаменитой поэтессы и крупного писателя. Повесть Бориса Пастернака «Детство Люверс», ставшая первой (и, по сути дела, единственной) в жизни Улицкой книжкой про детство девочки – и смутные полудетские мысли, некогда ею порожденные. Наброски рассказа о другой подруге – уже не детства, но юности – девочке Любе, проделавшей путь от московской нищей модницы до миланского дизайнера и специалиста по истории костюма. Отец Александр Мень – первый из встреченных автором людей, сочетавший в себе культуру и веру, и муж писательницы – художник Андрей Красулин… Картины, сны, отношения с подопытными крысами во время работы в лаборатории – расхристанные, кое-как собранные случайные заметки, объединенные лишь одним общим признаком: во всех них авторское «я» становится лишь линзой, призмой, через которую читателю предлагается взглянуть на что-то иное, лежащее за пределами личности собственно рассказчика.
Парадоксальным образом ту же технику – хотя и несколько иначе – использует в своей книге «Бездумное былое» Сергей Гандлевский. Конечно, там присутствует стандартный «суповой набор» – где родился, чем увлекался в школе, кем были родители… Однако при первой же возможности текст сворачивает с наезженной автобиографической колеи и несется туда, где автору в самом деле интересно, – в первую очередь, разумеется, к друзьям юности и любимым книгам. Поэты – товарищи по группе «Московское время», московская деклассированная литературно-художественная богема семидесятых годов, лихие шатания по стране, поиски и находки в донельзя истощенном книжном питательном слое советской эпохи – именно это, а вовсе не события собственной жизни, становится для Гандлевского фокусом повествования. Рассказывая о себе, он, по сути дела, пишет преимущественно о других. В какой-то момент, ближе к концу, его «Бездумное былое» и вовсе превращается в набор портретов современников – эссеист Петр Вайль, поэт Лев Лосев, концептуалист Дмитрий Александрович Пригов…
Взявшись говорить о собственной юности, поэт Евгений Бунимович рассказывает главным образом о своей родной легендарной Второй математической школе (собственно, и озаглавлена его книга «Девятый класс. Вторая школа»). Об учителях, учениках, о системе матшкольного образования в Советском Союзе, об удивительной системе дружбы «contra mundum» – и меньше всего о себе, юном Жене Бунимовиче.
Поэтесса Наталья Горбаневская – одна из легендарной семерки, вышедшей 25 августа 1968-го на демонстрацию против вторжения советских войск в Чехословакию, – в своей автобиографии тоже говорит не столько о себе, сколько о диссидентском движении, его расцвете и упадке…
Манера говорить о себе через объекты внешнего мира родилась не вчера. Собственно, ее основоположником на российской почве может считаться филолог Михаил Гаспаров: в конце девяностых его «Записи и выписки» перепахали отечественный культурный пейзаж, показав, как фактически полностью отказавшись от местоимения первого лица единственного числа можно с поразительной искренностью рассказывать о самом себе. Схожим образом был организован и сборник «Стихи про меня» Петра Вайля: говоря о каждом из своих любимых стихотворений, автор приоткрывал частичку собственной биографии – и внешней, формальной, и внутренней, душевной.
Ознакомительная версия.
