и от них не застрахованы даже такие умные, обаятельные и харизматичные люди, как Сирано.
L’
Étranger – это пощечина: без нее не обойтись, когда испытываешь жалость к себе, чувствуя себя посторонним, хотя вокруг достаточно людей, которые действительно не вписываются в общество и, возможно, нуждаются в помощи.
Книги – это попытка влезть в шкуру других людей, особенно из прошлого или из далеких для нас мест, то есть людей, чьи мысли и воззрения мы никак не можем ни узнать, ни понять. Думаю, это наиболее справедливо для зарубежной и переводной литературы. Крайне важно, чтобы у нас было такое окно в другие миры. Когда мы пытаемся понять жизнь и мысли других, мы заимствуем идею Роберта Дарнтона о histoire des mentalités. Она гласит, что изучать образ мыслей людей не менее ценно, чем события и факты. История нашего отношения к Франции (а под «нами» я здесь понимаю всех франкофилов) больше говорит о нас самих, чем о Франции. Мы хотим, чтобы было какое-то «другое» место, которое мы будем обожать и куда сможем стремиться. Писатели этой страны подпитывают нашу влюбленность. Они строят дом мечты, где мы сможем жить, поедая пирожные-макароны со вкусом соленой карамели, хоть реальные, хоть воображаемые, и мадленки с ванилью, хоть воображаемые, хоть воскрешенные в памяти.
Тем не менее, вернувшись к этим писателям и книгам и изучив их досконально, я удостоверилась в том, что подозревала давно: иллюзия о радостной «французскости» живет внутри меня. Возможно, она даже не имеет никакого отношения к настоящей «французскости». Нам всем известно: Франция – лишь еще одно место, населенное неидеальными людьми, многие из которых скучны и некрасивы. Во Франции есть мусорные свалки, придорожные канавы, бродячие собаки и пугающее число uritrottoirs (странных и вонючих металлических стоек, которые стоят в переулках, чтобы французы могли возле них помочиться). За годы у меня накопилось о Франции немало воспоминаний, способных разрушить образ из мечты: например, мне не забыть дохлую жирную муху, демонстративно лежащую на кассуле, которое мне пришлось вернуть на кухню не оправдавшего надежд элитного ресторана, куда мы с мужем зашли во время «путешествия всей жизни» по югу Франции. Официанты ничем нам не помогли («Такое случается. Bof»), и после этого случая я зареклась ходить в «элитные рестораны».
Всем нам случалось находиться в идеальном, казалось бы, месте, но сталкиваться с чем-то, что нарушает идиллию самым заурядным образом. Все приезжающие во Францию испытывают разочарование, когда, делая заказ в местном «Макдональдсе» или «Старбаксе», произносят знакомые из английского слова, которые во французских фразах звучат нелепо («Je voudrais un биг-мак, s’il vous plait», «Donnez-moi un брауни» [53]). В этот момент им становится грустно, что из всех возможных мест они оказались в «Макдональдсе» или «Старбаксе», хотя и приходится признать, что в тот день обстоятельства сложились таким образом, что пойти было больше некуда. Такое не раз случалось со мной, когда мы путешествовали по Франции с детьми-дошкольниками. Приходится выбирать: либо идти в ресторан, платить неоправданно высокую цену за то, что они не станут есть, и наблюдать, как остальные посетители бросают на них мрачные взгляды, либо идти в «Макдональдс» и брать знакомые бургеры, не привлекая к себе внимания. Выбор очевиден. Строго говоря, его и вовсе нет. И все-таки меня всегда это задевает. «Мы ведь во Франции! Какой „Макдональдс“?» Но делать нечего…
Я стала старше, но моя франкофилия не ослабела – если уж на то пошло, она только усилилась с возрастом (а еще, поскольку я живу в Великобритании, она усилилась с Брекситом). Мне стало интересно, почему многие люди, которые любят Францию, не слишком любят французов. Франция – одно. Французы – другое. Не каждый из любителей Франции говорит по-французски. И даже не у каждого из тех, кто любит Францию и говорит по-французски, находится время на французов. Здесь в игру вступают книги: они открывают окно во «французскость», а еще помогают лучше понять французов.
Если это кажется странным, подумайте о том, как большинство людей, которые не слишком много времени проводят во Франции и не говорят по-французски, взаимодействуют с этой страной: для них это место отдыха, где можно расслабиться, предаться романтике, походить по магазинам и вкусно поесть. Французы, с которыми они входят в общение, – это работники сферы услуг. Поверьте мне, если вы взаимодействуете только со сферой услуг (особенно как иностранец), то французы предстают перед вами не в лучшем свете. Я считаю своим долгом смешить французов, занятых в сфере услуг, пока они работают. Это доказывает, что я говорю по-французски не хуже, чем считаю сама. А еще показывает, что я по-прежнему умею раскалывать крепкие орешки – а эти орешки, mon Dieu, невероятно крепки. (Представляю, как говорю это голосом Джоуи Триббиани: есть еще порох в пороховницах. Или лучше: «Флабаду бабададу».)
Мне всегда хотелось (и, пожалуй, всю жизнь казалось, что добиться этого я могу только с помощью литературы) не ограничиваться поверхностной связью с Францией. Поверхностную связь установить легко: есть французскую еду, вдыхать Chanel No. 5 и вечно пожимать плечами. Одна из проблем с французским в том, что мы воображаем, будто он дается нам лучше, когда мы говорим сексуальным голосом. Нам кажется, что этим языком мы владеем тем лучше, чем больше выпиваем. Но мне хотелось чего-то более глубокого и более значимого, ведь для меня истинным счастьем была именно возможность найти нечто восхитительное под верхним слоем удовольствия. Еще когда я не слишком хорошо знала язык и читала многих французских писателей в переводе, я понимала, что чем больше читаю созданного во Франции силами французов (пусть даже читала не по-французски, а если и по-французски, то понимая далеко не все), тем больше у меня шансов проникнуться «французскостью». Думаю, это оказалось правдой. Погружение в любой форме – это единственный, по сути, способ прочувствовать другую культуру. Для этого можно изолироваться от родного языка и сразу нырнуть на глубину, или всегда настраивать радио на французские станции, или читать как можно больше, но бить при этом в одну точку. Например, читать одних французских писателей целый год. Или десять лет.
Почему нам, иностранцам, кажется, что мы в этом нуждаемся? Почему нас тянет к другой культуре? Почему мы просто не отдаем дань собственной культуре? Почему мы склонны полагать, что чужая культура интереснее? Может быть, любовь к своей национальности кажется нам проявлением эгоизма и стремления самоутвердиться, поэтому мы предпочитаем восхищаться чужой? (Впрочем, скажем честно, французы, судя по всему, ничуть не возражают.) Для меня «французскость» воплощает мечту длиною в жизнь о том, что,
