если бы мне повезло родиться в другом месте, я была бы гораздо лучше: легко оставалась бы стройной, у меня были бы блестящие волосы и длинные загорелые ноги, а еще отличный вкус в одежде, музыке, искусстве, мебели и литературе. Когда я переехала в лондонский дом, где живу сейчас, у меня случилась истерика в местном магазине плитки (с ироничным названием «Плитка мудрости»): у меня глаза разбегались из-за гигантского количества белой плитки, из которого мне нужно было выбрать подходящий вариант для ремонта в ванной. «Как вы вообще работаете со всей этой плиткой? – кричала я на продавца. – Она же вся одинаковая!» Будь я француженкой, мне бы вообще не пришлось раздумывать, какую плитку покупать в «Плитке мудрости», я бы просто это знала.
Разумеется, я понимаю, что многие писатели из этой книги тоже впали бы в истерику в «Плитке мудрости». Бальзак устроил бы скандал из-за недостатка кофе. Мопассан занялся бы сексом с проституткой в туалете для персонала. Но, осознав это, я испытала истинное счастье. Само собой, не от того, что французский писатель-сифилитик мог бы заняться сексом в «Плитке мудрости». Я говорю о том, что моя одержимость французами немного фальшива и немного печальна и что она больше говорит обо мне, чем о французах, но в этом нет ничего страшного. Французские писатели показали мне, что люди, которых я возвожу на пьедестал, стоят на глиняных ногах: они безрассудны и недальновидны, и вообще, как и все мы, они всего лишь люди. Но именно благодаря этому их можно приводить в пример. В конце концов, ведь это и притягивает меня к ним самим и их сочинениям: они сложны, противоречивы и неоднозначны. Их уроки счастья совсем не такие, как в книгах по саморазвитию. Эти уроки не всегда понятны с первого прочтения и всякий раз, когда мы возвращаемся к ним, предстают разными. Герои в этих книгах точь-в-точь такие же непредсказуемые и многослойные, как люди, с которыми мы вступаем в отношения в реальной жизни.
В мой рассказ о безнадежно романтичных французских писателях, ищущих счастье, не вписывается и то, что многие из них занимались не только творчеством и, возможно, даже не считали себя писателями – и уж точно не исключительно писателями. Их книги отражали вопросы, которые они поднимали и другими способами: писательство было для них возможностью продвинуть свои идеи и добиться «победы» своего мировоззрения. Часто они прибегали к нему от отчаяния, а не потому что были преисполнены страсти и энтузиазма. Бальзак, по сути, писал, чтобы выплачивать долги. Виктор Гюго – в дополнение к своей политической карьере и, похоже, предпочитал поэзию прозе. Франсуаза Саган хотела позлить родителей и пробудить зависть в школьных друзьях. Шодерло де Лакло повезло: он создал одну книгу, которая захватила умы в конкретный момент времени. Разумеется, есть и «чистые» писатели, как, например, Дюрас и Флобер, и они не могли бы быть никем иным. Но в целом биографии всех этих писателей – и истории персонажей, которых они создавали, – свидетельствуют о полной неразберихе и хаосе жизни. Едва ли хоть кто-то из них идеален. Едва ли хоть у кого-то есть план. Едва ли хоть чью-нибудь жизнь стоит полностью копировать.
Это противоречит идее о том, что нужно притворяться французом. Согласно этой логике, притворяться не стоит никем. Но даже теперь, когда мне ясно, что хитростью ничего не добьешься, я не готова отказаться от этой стратегии. Я хотела бы и того и другого, или, как говорят французы, «avoir le beurre et l’argent du beurre». («И масла купить, и денег не истратить».) Я могу жить с правдой, но при этом не снимать розовые винтажные очки Yves Saint Laurent, найденные на Etsy. Если что, сейчас я как никогда готова нырнуть во «французскость» с головой. Ведь если в французах нет ничего особенного, то они, по сути, ничем не отличаются от нас… В таком случае стать одним из них проще. Теперь, когда мне хорошо за сорок, я порой думаю: «Возможно, когда мне стукнет пятьдесят – или шестьдесят, – я скажу, что отныне буду откликаться только на имя Вивианна». Думаю, Стендаль бы одобрил…
Что касается мифа о «французском счастье», сомневаюсь, что кто-нибудь когда-нибудь действительно считал французов особенно счастливыми людьми. В исследованиях благополучия (вас не бесят исследования благополучия?) они всегда показывают ужасные результаты. Когда Wrike, «платформа организации труда» из Кремниевой долины, заказала оценку индекса счастья четырех тысяч рабочих из Великобритании, США, Германии и Франции, оказалось, что французы больше всех страдают на работе. Счастливее всех были американцы. По-моему, это самоочевидно. Конечно, французы не любят работу: они слишком заняты тем, что наслаждаются настоящей жизнью. Работа для них не настоящая жизнь. Американцы же, конечно, сообщают, что счастливы на работе: в отличие от французской, англосаксонская модель постулирует, что наша работа определяет нашу идентичность, а потому мы должны находить способ профессионального самовыражения, ведь иначе наша жизнь будет считаться провальной. Французы говорят: «Зачем терять время на работе, когда есть вино, сыр и секс?» (Очевидно, счастливее всех должны быть те французы, которые работают с вином, сыром или сексом. А теперь представьте рождественскую вечеринку для сотрудников «Плитки мудрости»…)
Получается, что французское счастье в том, чтобы правильно смотреть на вещи. Каждый из нас может обрести такой настрой. Дело не в том, что французы счастливы постоянно, и не в том, что они счастливее, чем мы. Дело в том, что у них такой подход к жизни, который позволяет им ценить ее прелести и мириться с тем, что прелестна она не всегда, а потому нужно уметь определять приоритеты. Кроме того, французы просто не могут не заботиться о смысле жизни и не задумываться об этом всерьез. Детям во Франции преподают философию с одиннадцати лет, и до восемнадцати этот предмет остается у них обязательным, как было установлено еще в 1808 году. На philo, как называют философию французские школьники, они по четыре часа пишут эссе на такие темы, как «Может ли научная истина представлять опасность?» и «Можно ли сказать, что человек должен сам искать свое счастье?». Когда французского министра образования спросили, зачем преподавать философию молодежи, он ответил, что основная задача курса состоит в том, чтобы «выработать навык самоанализа». Представьте, что в вашу национальную идею входило бы настойчивое требование заниматься самоанализом. Это слишком серьезно!
Если уж выбирать мировоззрение, то я хочу именно такое. Но можно ли сменить мировоззрение, выучив иностранный язык? Можно ли составить новую картину мира, пользуясь другими понятиями (или просто словами) – скажем, более французскими?
