Если Толстой этого времени упрекает себя, то он так и пишет, а здесь всё-таки нет – полуупрек, отчасти констатация холода людей. Всех, и крестьян тоже.
3 Сентября (1881). Ходил на сходку об Александре {яснополянском крестьянине, Копылове, после его смерти в 1886 Толстой взялся сам обработать землю его вдовы Анисьи. Летом 1888-го Толстой перестроил избу Копыловой, исполняя плотничьи и другие работы}. Резуновы кричат. Из окна волоком высунулась старшинская бывшая. «Острожная. Каторжная». Нелюбви много в народе. (49, 57)
Зрение обостряется. Город – что Москва «Войны и мира», где она, была ли вообще! Сейчас виден сплошной ад, другой полюс крестьянского ада, – и ужасно, что оба полюса собственно один другого стоят, оба живут за счет друг друга, выхода нет ни там ни здесь.
1881, 5 Октября. [Москва] Прошел месяц – самый мучительный в моей жизни. Переезд в Москву. – Всё устраиваются. Когда же начнут жить? Всё не для того, чтобы жить, а для того, что так люди. Несчастные! И нет жизни. —
Вонь, камни, роскошь, нищета. Разврат. Собрались злодеи, ограбившие народ, набрали солдат, судей, чтобы оберегать их оргию, и пируют. Народу больше нечего делать, как, пользуясь страстями этих людей, выманивать у них назад награбленное. Мужики на это ловчее. Бабы дома, мужики трут полы и тела в банях, возят извозчиками. – (49, 58)
Разница между крестьянством и городскими пожалуй та, что село – целый мир, открытый и не только приспосабливающийся, тогда как город уже окончательно определился и свободы движения в его сложившемся устройстве уже нет, окостенение необратимо. Русский крестьянин – Робинзон (дневник 30.1.1906 [110]), он еще только обстраивается. Но, с другой стороны, Толстой прислушивается и записывает – значит верит – пророчество старого балалаечника на конке об уже гибели крестьянства:
«огненной паутиной всю землю опутают, крестьяне отойдут, и земле матушке покоя не дадут» (18/30.3.1884 // 49, 6)
Свой собственно теперь только один, княжеский сын, отказавшийся от того даже, что есть и у бедных. Продолжение той же записи:
Николай Федорыч – святой. Каморка. Исполнять! – Это само собой разумеется. – Не хочет жалованья. Нет белья, нет постели. – (49, 58)
Один свой. А спорят, какие отношения у Толстого к Фету, Тургеневу. Никаких по-настоящему. Лодка отплыла. Толстой никого не видит, кто, как он, осмелился бы расстаться со своим я. Так монах в тайном постриге может идти по улицам города и смотреть на благополучных граждан.
{10 июля. Спасское-Лутовиново.} 9.10 Июля {1881}. У Тургенева. Милый Полонской {поэт, 1819–1898}, спокойно занятой живописью и писаньем, неосуждающий и – бедный – спокойный. Тургенев – боится имени Бога, а признает его. Но тоже наивно спокойный, в роскоши и праздности жизни. (49, 51)
22 августа, наоборот, Тургенев в Ясной поляне, показывает, как в Париже танцуют «старый канкан». Три слова в дневнике:
Тургенев cancan. Грустно.
Этот Тургенев мало выделяется из пирующей оргии. И не случайное сходство записей Толстого с советами опытного, старого афонского аскета.
Не раз бывало в моей жизни по Богу, что как только я осознавал моим рассудком («шуйца» моя) совершающееся со мной по Божьему снисхождению, так Свет покидал меня. (архим. Софроний, см. выше)
Станешь смотреть на плоды добра – перестанешь его делать, мало того – тем, что смотришь, портишь его, тщеславишься, унываешь. – Только тогда то, что ты сделал, будет истинным добром, когда тебя не будет, чтобы портить его. (22.12.1882 // 49, 59)
Не сразу догадаешься, где исихаст и где писатель вольнодумец. Убери себя, пусть тебя не будет. Увидь того, кто один и переодевается в разные тела. Толстой как о своем записывает о смерти Николая Андреевича Ишутина (1840–1875), двоюродного брата Каракозова, с ним приговоренного к смертной казни в 1866-м, помилованного, съеденного чахоткой в бессрочной каторге на Новой Каре:
Надели мешок, петлю, и потом он очнулся (он говорит) у Христа в объятиях. Христос снял с него петлю и взял его к себе. Он прожил 20 лет на каторге (всё раздавая другим) и всё жил с Христом и умер. Он говорил, умирая: я переменю платье. (17/29.3.1884 // 49, 69).
Так Толстой видел Одного, который меняет себе лица.
На базе отмены я частного снимается вся юридическая, правовая постройка вокруг него. У Толстого ощущение прояснения, очистки, как развеивание туманов, развязывание узлов.
1883. 1 Января. Когда только проснусь, часто мне приходят мысли, уяснения того, что прежде было запутано, так что я радуюсь – чувствую, что продвинулось.
Так на днях – собственность. Я всё не мог себе уяснить, что она. Собственность, как она теперь – зло. А собственность сама по себе – радость на то, что тем, что я сделал, добро. И мне стало ясно. Не было ложки, было полено, – я выдумал, потрудился и вырезал ложку. Какое же сомненье, что она моя? Как гнездо этой птицы ее гнездо. Она хочет им пользоваться, как хочет. Но собственность, ограждаемая насилием – городовым с пистолетом – это зло. Сделай ложку и ешь ею, но пока она другому не нужна. Это ясно (49, 60).
Красивое решение. У Гегеля оно называется свободой собственности: скрипка принадлежит тому, кто лучше умеет на ней играть. У Толстого: если другой хочет есть, твоя ложка принадлежит ему.
Но как будто бы здесь что-то не допрояснено? Что?
Ах да: бывает, что люди наперекор всем правам и свободам отнимают собственность. Что делать тогда? Отнять у отнявшего? Но тогда цепную реакцию отниманий что остановит? Всё застынет в цепком присвоении, как оно и есть теперь, так что с руками оторвешь эту ложку, и никто не станет разбираться, кому она нужна; как остановить присвоение? Продолжение той же записи, единственной за весь 1883 год:
Вопрос трудный в том, что я сделал костыль для моего хромого, а пьяница берет костыль, чтобы ломать им двери. Просить пьяницу оставить костыль. Одно. Чем больше будет людей, которые будут просить, тем вернее костыль останется у того, кому нужнее.
Господа, почему нельзя схватить пьяницу, отнять у него, в конце концов, костыль, если надо связать, запереть.
Мы в нашем праве, мы справедливы, пьяница нет. Наше дело восстановить право, ограничить, схватить за руку, арестовать, убить преступного пьяницу. Почему это нельзя?
Мужик вышел вечером за двор и видит: вспыхнул огонек под застрехой. Он крикнул.
