Ознакомительная версия.
В обоих заголовках сочинений Дашкова — «Русские поклонники в Иерусалиме», «Афонская гора» — отсутствовало имя автора, что для первой трети XIX в. являлось нормой. В традиционном паломническом сочинении жанр всегда обозначался в заглавии: «Житие и хождение Даниила, Русской земли игумена», «Путешествие московских купцов Трифона Коробейникова и Юрия Грекова», «Странствование Василия Григоровича-Барского по Святым местам Востока» и др. С XVIII в., со времени широкого распространения в России традиции западноевропейских путешествий, заголовок приобретает совершенно особую смысловую нагрузку: он задает определенную «литературную позу»[58]. (Ср.: «Сентиментальное путешествие по Франции и Италии» Стерна, «Путешествие из Петербурга в Москву» Радищева, «Письма русского путешественника» Карамзина). В случае с Дашковым заглавия настраивали читателя на сюжетное повествование, указание же на жанровую форму было вынесено в подзаголовок: «Отрывок из путешествия…». Между тем читательские ожидания разрушаются: перед нами стилистически разноплановые, фрагментарные путевые заметки, формально подчиненные хронологической последовательности.
Дашков смотрит на святые места сквозь призму светского литератора. Упоминания Шатобриана, Василия Барского, иеромонаха Мелетия, Кира Бронникова, цитаты из поэм Гомера, Мильтона, Тассо, сонетов Петрарки у Дашкова целенаправленны, в них заметно намерение автора развить читательский вкус. Критерий эстетического вкуса для Дашкова определяет значимость памятников христианства. Показательна и его характеристика, данная литературным трудам Шатобриана, которые, по словам Дашкова, «останутся навсегда в памяти у каждого, кто умеет ценить изящное».
«Литературность» как черта писателей «нового» времени отличает паломнические заметки Дашкова, рассчитанные, безусловно, на круг «посвященных». Для него изначально существует не какая-то реалия, а литературное упоминание о ней[59], т. е. «жизнь просматривается сквозь призму литературы, а литература — сквозь призму быта»[60]. Подобное же происходит и с библейскими образами: большинство из них возникают в памяти Дашкова как преломленные литературным источником. Так, силоамский ключ[61] у подножия Сиона воскрешает в его памяти строки «Потерянного Рая» Мильтона, а грек-паломник — сонет Петрарки.
Сравнивая сочинения Дашкова со «Сказанием» Пар фения, следует подчеркнуть: отличительная черта повествования последнего — совершенное отсутствие влияния светской литературы, как существующей отдельно от церкви, вне ее Писания и предания.
Совсем иным, иноческим, взглядом смотрел на Афонской гору автор «Сказания». С особой любовью он собирал предания Афона, сохраняющиеся среди «скитников и пустынножителей». Отношение Парфения к преданию наиболее ярко раскрывается именно в его повествовании об Афонской горе. Это не только достаточно распространенные и известные в церковном мире события, факты, но также «малые» чудеса и пророчества. Весь исчерпывающий рассказ Парфения об Афонской горе вполне можно назвать запечатленным преданием.
Этот рассказ совсем несхож с впечатлениями Дашкова. Так, смешение костей умерших иноков вызывает у Дашкова скорее недоумение, чем трепет: «…здесь бренные остатки людей, рожденных в разных странах, с различными свойствами, желаниями, чувствами; все они дышали для счастья, гонялись за мечтами, были игрою страстей, наконец, утомленные жизнию, искали покоя в уединении и, увы! Многие ли нашли его?»[62]. Что же касается многочисленных афонских обрядов и служб, то Дашков вовсе избегает рассказа о них, отсылая читателя к сочинению «многоречивого» Василия Барского. Автор очерков смотрит на святые места не только как паломник. В его восприятии литературная и эстетическая память явно доминируют над религиозными переживаниями. Каждый фрагмент очерков позволяет угадать в их авторе последователя карамзинской эстетики, эрудита и литератора. Именно поэтому Дашкову так интересен молодой монах, который оказывается «страстным почитателем Шиллера и Гете», читает наизусть «Ленору» Бюргера и «радуется, что она прекрасно переведена по-русски»[63].
Описание святых мест в очерках Дашкова достаточно точно, но, предельно сжато и кратко. Напротив, личные переживания путешественника изображены у Дашкова довольно подробно: «Нестерпимый жар и духота в каюте, палящий зной на палубе <…> вселяли в нас уныние и заставляли жалеть о бурях, с коими боролись мы в самых сих местах, на пути из Египта в Морею… Не так ли иногда, после бури страстей, в дремоте нравственной и с отвращением ко всему, что прежде нас пленяло, жалеем о сильных горестях, потрясающих бытие, но возвышающих душу?..»[64].
В отличие от эмоционального рассказа Парфения, в тексте «Русских поклонников в Иерусалиме» можно заметить некоторую непричастность автора к всеобщему действию — поклонению святыне: «Пусть холодные умы смеются над восторгами поклонников. Здесь, у подошвы Сиона, всяк — христианин, всяк верующий, кто только сохранил жар в сердце и любовь к великому»[65]. Из приведенного фрагмента не совсем ясно, причисляет ли автор себя к восторженным поклонникам.
Обобщенный образ паломника, присутствующий у Дашкова, особенно отличает его авторскую манеру от повествования Парфения.
На наш взгляд, говоря о паломнической поездке А. Н. Муравьева и сравнивая ее с путешествием Дашкова, Пушкин отдавал предпочтение Муравьеву, имея в виду именно некую отстраненность Дашкова от всеобщего поклонения святыне. Не называя имени автора, но цитируя текст «Русских поклонников…», Пушкин укоряет Дашкова в «любопытстве найти впечатления», а Шатобриана — в стремлении «обрести краски для романа»[66].
При анализе «Сказания» очень важным для нас оказывается тот предшествующий книге Парфения контекст паломнической литературы, к которому принадлежит «Путешествие ко Святым местам в 1830 году» А. Н. Муравьева.
Перу Муравьева принадлежат стихотворения, поэтический цикл, драмы, очерки, мемуары и исторические трактаты. Трудно назвать литературную форму, к которой бы не обращался литератор. Несмотря на столь многожанровое творческое наследие, Муравьев остался известен прежде всего как автор книги о паломничестве.
Писатель придавал огромное значение путешествию к святым местам, потому что именно оно принесло Муравьеву литературное имя. Образ Иерусалима появляется уже в его раннем драматическом произведении «Битва при Тивериаде» и сопровождает писателя всю жизнь, пройдя в его сознании эволюцию от колыбели рыцарских подвигов до символа небесного града. Духовная стезя деятельности Муравьева, по его словам, была проложена благодаря Иерусалиму: «Щедрою рукою вознаградил меня Господь, ибо все, что я ни приобрел впоследствии, как в духовном, так и в вещественном, истекло для меня единственно из Иерусалима»[67]. С именем святого города он связывал даже свои гражданские успехи. Так, по крайней мере, Муравьев писал в своих мемуарах[68], ориентированных на светскую публику.
«Путешествие ко Святым местам в 1830 году» выдержало пять изданий, ему сопутствовало поощрение издателей. На публикацию книги Муравьева откликнулись почти все ведущие журналы и газеты того времени[69]. Внешний вид «Путешествия», благочестивые стремления и эмоциональный подъем автора произвели впечатление на современников[70]. В течение своей жизни Муравьев, осознавая, что «ни одна из его книг не имела столь блистательного успеха», старался поддерживать репутацию автора «Путешествия». Не случайно после этой книги писатель создает своеобразный цикл путешествий: «Путешествие по Святым местам русским», «Римские письма», «Грузия и Армения», «Письма с Востока в 1849–1850 гг.», «Русская Фиваида на Севере». Рецензенты «Отечественных записок», «Библиотеки для чтения», а также И. С. Тургенев и А. В. Никитенко считали «Путешествие по Святым местам русским» логическим продолжением первого «Путешествия»[71].
В литературном отношении первое «Путешествие» было самым «отделанным» произведением Муравьева, который посвящал своему творению «все досуги и нравственные силы». Участие В. А. Жуковского, а также значительная правка Филарета[72] усовершенствовали текст «Путешествия». Но когда книга уже была напечатана, Муравьев «испугался» ее появления в свете, о чем свидетельствует анонимность издания: автор не исключал возможного провала книги и очень его опасался.
Как паломническое сочинение «Путешествие» содержало описания памятных мест Иерусалима и его ближайших окрестностей, а также Вифлеема, Мертвого моря, Вифании, и др. Для Муравьева святыни Константинополя и Палестины — «обширное поприще для высоких дум». Но не столько святые места, сколько вызванные ими «чувства и мысли» составляют содержание «Путешествия». Авторские переживания, чувства, возникающие при виде святынь, исторических памятников, получая в сочинении Муравьева особую значимость, становятся главным предметом повествования. Рассуждения о библейских событиях, почти постоянно сопровождающие текст Муравьева и выливающиеся в бесчисленные отступления, — отличительная черта его прозы.
Ознакомительная версия.
