на судьбу Бабеля и Кольцова повлияло и близкое знакомство с семьёй Ежова в то время, когда тот ещё властвовал в НКВД. Кроме того, на Кольцова поступало множество доносов, даже от женщин, которым он не уделял должного внимания. Роговин в своей книге ссылается на такие данные из сводки НКВД:
«В начале 1937 года секретные агенты Коминтерна сообщали, что некий Рудольф Зелке, вышедший из КПГ в 1928 году и "выступающий как яростный враг советской власти и Коммунистического Интернационала", получил пост в министерстве пропаганды провинции Валенсия "благодаря посредничеству тов. Кольцова».
Однако всё это не могло быть основной причиной для ареста.
По мнению Виктора Фрадкина, готовился «процесс-монстр» против деятелей культуры. Поэтому Кольцова принуждали оговаривать множество людей, поэтому арестовали Бабеля и Мейерхольда, от которых требовали показаний против их коллег. Вот как Фрадкин пытается объяснить причины этой акции:
«Невольно возникает вопрос, почему же арестовали именно Бабеля и Мейерхольда, а не кого-нибудь других? Ответить на этот вопрос довольно просто. Они и их творчество были абсолютно чужды товарищу Сталину. Он не понимал, да и не мог понять новаторских постановок Мейерхольда. А то, что непонятно товарищу Сталину и что он не приемлет, – вредно для советского народа».
Если и в самом деле готовился грандиозный процесс, какая разница – нравились Сталину произведения будущей жертвы или же не нравились? Не могу поверить, что Сталин одобрительно относился к «Зависти» Юрия Олеши. Вряд ли и сатира Михаила Зощенко была ему по душе. И неужели Сталин был в восторге от стихов Марины Цветаевой или Бориса Пастернака?
Иную версию причин массовых репрессий выдвинул Виталий Шенталинский:
«Интеллигенция – мыслящая часть общества. Старую мыслящую часть нужно было уничтожить, чтобы завладеть умами. Но репрессировали и вполне коммунистических писателей. Почему Сталину надо было убивать "журналиста номер один" Михаила Кольцова, он же был ярым сталинистом! Потому что требовался тотальный страх, патологический».
Убивать своего преданного сторонника только для того, чтобы держать в узде всех остальных – это против логики. Рядом со Сталиным находилось множество бездарных людей, которых он мог время от времени отстреливать в назидание другим. Однако ни один тиран не стал бы уничтожать послушных, не имеющих собственного мнения соратников.
Вот и «Еврейская газета» в статье, посвящённой журналу «Огонёк», лишь констатирует факт гибели «ярого сталиниста», никак это событие не объясняя: «В советское время одним из первых его редакторов был знаменитый журналист Михаил Кольцов, расстрелянный в конце 30-х по сталинскому приказу, несмотря на безупречную лояльность власти».
С этим утверждением о безупречной лояльности Кольцова вроде бы вполне согласуется эпизод, связанный с «бухаринским» процессом 1938 года. Вот как описывает его Роговин:
«Писатель Авдеенко, работавший в то время в "Правде", вспоминал, что после его обращения к Кольцову с просьбой получить пропуск на процесс, Кольцов посмотрел на него «с какой-то странной тревогой» и доверительно сказал:
– Зря ты туда рвешься. Не ходи!.. Там такое творится – уму непостижимо. Все говорят одно: Военная коллегия, государственный обвинитель, защита, свидетели и сами подсудимые. Странный процесс. Очень странный. Я сбежал оттуда. Не могу прийти в себя от того, что увидел и услышал.
Авдеенко рассказывал, что эти слова Кольцова он слушал "удивлённо, с нарастающим возмущением, хотя всегда доверял ему всей душой". Впрочем, на следующий день в "Правде" появилась статья "сбежавшего" с процесса Кольцова под названием "Свора кровавых собак"».
С одной стороны, такой статьёй Кольцов формально подтвердил свою лояльность. С другой, если Авдеенко не изменила память, следует подыскать более подходящие слова для описания отношения Кольцова к власти. Ужаснуться чудовищностью происходящего, а затем на газетной полосе выражать по этому поводу восторг, или хотя бы одобрение… Не зря даже в наше время нередко говорят о продажности пишущей прессы, имея в виду принцип «спрос рождает предложение». В полной мере это справедливо и для описанного случая.
Однако если Михаил Кольцов, что называется, наглядно демонстрировал свою преданность партии большевиков и Сталину, какие могут быть к нему претензии? И почему вождь раскрутил это колесо репрессий? На мой взгляд, аресты близких к власти или влиятельных людей имеют одно единственное объяснение. Посмотрим, как всё тот же Виктор Фрадкин называет одну из причин ареста Исаака Бабеля:
«Наверняка Сталину, имевшему "уши" везде, докладывали и о беседах Бабеля, а тот имел неосторожность иногда высказываться откровенно. Вот пример. Бабель, находясь в Париже, на вопрос Суварина, известного в свое время французского журналиста: "Есть ли возможности каких-либо изменений в Советском Союзе?", ответил: "Война"».
Подобные разговоры, о которых руководители НКВД докладывали Сталину, наверняка приводили его в бешенство. Сначала Тухачевский со своими «заговорщиками», теперь ещё Бабель, Мейерхольд, Пильняк… Всем этим людям Сталин в той или иной мере доверял, ни в коем случае не считая их врагами своей власти. И вдруг выясняется, что он в них жестоко ошибался, что за его спиной они высказывали сомнения в правильности того, что вождь делает в своей стране. А это уже покушение на устои! Подобного инакомыслия он не прощал и выжигал его калёным железом. Поэтому среди пострадавших от репрессий было так много членов большевистской партии.
Пришло время, когда Сталин разочаровался и в Кольцове. Талантливый журналист, однако не более чем приспособленец, наёмный работник, не оценивший доброту хозяина и потому так рано ушедший в небытие.
Глава 3. Опасные игры Пильняка
Бернгард Вогау по материнской линии был родом из купцов, выходцев из города Вогау, что находится в Тюрингии. В прежние века еврейские переселенцы из Германии и Польши брали себе фамилии по названиям всей страны или городов, где прежде проживали – так появились Германы, Тиктины и многие другие. Московские Вогау даже удостоились дворянского звания за свой вклад в развитие промышленности России.
Сын купца тоже намеревался стать коммерсантом, даже успел закончить экономическое отделение Московского коммерческого института. Но то ли революция вынудила переменить профессию, поскольку коммерция утратила прежнюю свою привлекательность, то ли появилось неудержимое желание писать. Ещё в 1911 году, за два года до поступления в институт, он сделал следующую запись в дневнике:
«Хочется начать в этом году выступать на литературном поприще – пора уж! Выйдет ли из меня писатель? Дай-то бог!.. Что ж дал мне – десятый год? Много работал, много прочел, в этом году была напечатана моя одна вещь… Стало понятно все окружающее, и это все – скучно… разочаровался…»
Сомневаюсь, что семнадцатилетнему юноше стало всё понятно, ну а разочарование вполне естественно для такого возраста, когда нередко случаются любовные неудачи. Скорее всего, именно желание добиться популярности среди
