же кода в среде рабочих, а тем более уголовников, солдат, уличных мальчишек. Ни на грамматическом, ни на лексическом уровне найти что-либо общее между этими речевыми ситуациями невозможно.
Описывая лингвистические признаки кодов, Б. Бернстайн во многом повторяет то, что им говорилось раньше об «общем» и «формальном» языках, хотя в определениях появляется и кое-что новое. Так, он указывает, что являющиеся носителями сложного кода представители «среднего класса» используют подчинительные синтаксические конструкции, глагольные формы пассивного залога, конструкции с предлогом of, различные нешаблонные сочетания с прилагательными и наречиями. Они чаще используют по сравнению с другими личными местоимениями местоимение первого липа единственного числа я. Напротив, рабочие – носители ограниченного кода якобы предпочитают использование сочинительных конструкций, глагольных форм в активе, личных местоимений вы, они и т.д.
Можно встретить мнение, что Б. Бернстайн говорит здесь, по существу, лишь о различных применениях одного и того же общенародного языка. Так, У. Эверман утверждает, что в этой теории современный английский литературный («культурный») язык распадается на две подсистемы – стандартный, нормированный язык (formal language) и общий, обиходный (public language), которые он называет кодами (codes) (см. об этом: Домашнев, 1980, 16 – 18). На самом деле Б. Бернстайн далек от того, чтобы приписать рабочим владение «литературным», а тем более «культурным» языком. На словах он действительно иногда не прочь поиграть в объективность и признать обе формы речи равноправными.
«Совершенно очевидно, – пишет он, например, – что один код не лучше другого; каждый из них имеет свою эстетику, свои собственные возможности. Но общество может по-разному относиться к тому или иному обобщению опыта, полученного, сохраняемого и закрепляемого дальше с помощью различных кодовых систем»
(Bernstein, 1971, 135).
Последнее замечание явно вводит в характеристику кодов оценочный момент, причем эта оценка их производится «обществом», что в устах Б. Бернстайна означает лишь высшие социальные слои. Да и вообще всей логикой своих характеристик и описаний обоих кодов он постоянно подчеркивает более «низкий» характер ограниченного кода как формы речи рабочих, его несовершенство как средства общения.
Смена кодов представляется им как исключительно трудно осуществимая задача.
«Психологически, – пишет Б. Бернстайн, – код объединяет говорящего с его родными и с местной общиной. Смена кода связана с изменениями средств, создающих его социальное лицо и социальную действительность. Это означает, что система просвещения в мобильном обществе несет в себе тенденции отчуждения» (там же, 136).
Потребности в том или ином языковом коде зависят от роли говорящего в данном обществе.
«Главным источником перемещения от ограниченного к сложному коду является увеличение сложности разделения труда. Оно вызывает изменения как в характере профессиональных ролей, так и в их языковых основах» (там же, 150).
Б. Бернстайну приходится признать, что переключения с кода на код в современном обществе вовсе не являются такой уж большой редкостью, но он пытается доказать, что они чаще совершаются в направлении от ограниченного кода к сложному, а не наоборот. С этим трудно согласовать упоминавшиеся выше его утверждения об общем консерватизме рабочего класса, его психологическом отчуждении и социальной замкнутости.
* * *
Теория «языковых кодов» Б. Бернстайна получила большой резонанс не только в западной лингвистике и социологии. Ее положения были восприняты как практическое руководство многими государственными учреждениями, ведающими вопросами образования и культуры, в Англии, США, ФРГ и др. На их основе был разработан ряд конкретных мероприятий, направленных на изменения в школьной системе: составлены новые учебные планы и программы, созданы экспериментальные классы и целые школы, введен дополнительный («компенсаторный») курс обучения для детей из низших социальных слоев. Среди деятелей науки и просвещения разгорелась вокруг всего этого бурная дискуссия. Сторонники Б. Бернстайна призывали к устранению «языковых барьеров», якобы создающих серьезные препятствия для социального продвижения и взаимопонимания. Одним из самых эффективных путей в этом направлении считалось дальнейшее совершенствование системы образования.
Наряду с этим, по адресу Б. Бернстайна был высказан и ряд весьма серьезных критических замечаний, отличающихся не только глубиной социолингвистическою анализа, но и остротой идеологических акцентов. Например, Ю. Циглер отметил в этой теории неприкрытое стремление к «увековечиванию среднего класса», отражение его идеологии и интересов. Именно этим ее классовым характером объяснил он необычайную популярность ее среди деятелей буржуазной системы просвещения. В своих описаниях функционирования языка в обществе Б. Бернстайн приукрасил языковое употребление, характерное для «среднего класса», и «идеализировал определенные способы его поведения» (Ziegler, 1975, 4 – 5).
Ю. Циглер также справедливо указал, что в формировании системы своих взглядов Б. Бернстайн не только полагался на Э. Сепира, но и непосредственно исходил из теории языковой относительности Б. Уорфа, в частности из выдвинутой последним дихотомии понятий «имплицитного» (или «наивного») и «эксплицитного» («научного») мировосприятия носителей данного языка, непосредственно отражающихся в использовании языковых средств. Но в то время как Б. Уорф трактовал эти два способа восприятия действительности диахронически – как обусловленные историческими факторами последовательные стадии, Б. Бернстайн отбросил тезис об исторической обусловленности языка и положил уорфовские понятия в основу синхронических «языковых кодов», закрепленных за социальными классами и существующих вне исторической перспективы. При этом «ограниченный» код оказался подчиненным «сложному»: носители «сложного» кода могут пользоваться и «ограниченным», но не наоборот. Рабочий класс, в освещении Б. Бернстайна, обречен на постоянную имплицитность, он лишен какого бы то ни было развития своих познавательных и языковых возможностей, ему не свойственно расширение опыта и даже участие в историческом процессе как таковом (Ziegler, 1975, 31).
Ю. Циглер подчеркивает и еще одно важное отличие взглядов Б. Бернстайна от послуживших им основой теорий Б. Уорфа: в то время как последний, рассматривая способы употребления языка, воздерживался от оценочных характеристик, у Б. Бернстайна всякое языковое использование как таковое уже содержит в себе нечто отрицательное. Язык как «мир возможностей», «мир свободы» постоянно противопоставляется им любой форме речи.
«Социальная структура – это своего рода фильтр, который из компенсации идеального говорящего – из „мира возможного“ – оставляет только часть»
(Ziegler, 1975, 34).
Идеальный говорящий и носитель кода находятся, таким образом (так же, как и сам язык и код), в отношении «рестрикции» друг к другу, причем эта рестрикция имеет чисто отрицательное значение.
Типичной чертой «теории языковых кодов», по признанию многих критиков, является ее четкая антиобщественная направленность. В ней постоянно противопоставляются индивид и общество, автономия и коллективность. Общественному способу существования противопоставлено «чистое» внеобщественное бытие индивида, находящегося в антиномии к обществу. В конечном счете выделяются две категориально противоположные группировки людей – полностью подверженных давлению общества
