носит открыто идеалистический характер. Продолжая линию гумбольдтианцев, следуя по стопам Б. Уорфа и Э. Сепира, Б. Бернстайн отстаивает идею формирующего и контролирующего воздействия языка на социальные отношения и структуры.
«…Форма социальных отношений, – заявляет он, – оказывает избирательное воздействие на определенный тип кода, который затем сам становится символическим выражением этих отношений и начинает регулировать характер взаимодействия»
(Bernstein, 1971, 81).
На самом деле язык, конечно, не может быть самостоятельным, автономным агенсом, который мог бы сам по себе воздействовать на общество, а тем более определять характер миропонимания его членов.
В начале нашего рассмотрения мы уже указывали на несостоятельность тех теорий, которые пытаются установить взаимнооднозначные связи между языком и социальными классами или группами.
«Конкретные формы социальной дифференциации не прикреплены прямолинейными и однозначными признаками к определенным классовым носителям»,
– писал В.М. Жирмунский (1968, 32).
Социальная дифференциация языка восходит к социальному расслоению общества лишь в конечном счете, через посредство целого ряда таких промежуточных факторов, как, например, функциональная роль той или иной подсистемы языка, социальная ситуация речевого акта, установка говорящего, местные исторические условия и многие другие (см.: Швейцер, Никольский, 1978, 16). Эта сложная опосредованная связь осталась непонятой Б. Бернстайном. Вне его внимания оказалась и роль речевой ситуации, от которой в значительной степени зависит использование языка в целом и его отдельных средств в частности.
А.И. Домашнев совершенно справедливо указал, что Б. Бернстайн не заметил еще одного важного различия: представители рабочего класса пользуются не «ограниченным кодом» общенационального языка, а
«иной формой существования данного языка – диалектом (городским диалектом, полудиалектом), который от имени этого „низшего класса“ единственно и вступает в те или иные отношения с литературным (стандартным) языком и которому, очевидно, следовало, исходя из сути отношений, установленных Б. Бернстайном, имплицировать свойства „ограниченности“, приписываемые „ограниченному коду“»
(Домашнев, 1980, 19).
Таким образом, то, что представляется Б. Бернстайну оппозицией ограниченного и сложного кодов, в действительности отражает совершенно иного рода отношения – между языковыми разновидностями.
В работах Б. Бернстайна сделано немало интересных наблюдений в области специфики городского просторечия, можно найти кое-что полезное и в его анализе детской речи. Но большинство этих фактов истолковано им неправильно – как непосредственное и прямое порождение психологии социальных классов. Еще менее обоснованными оказались его попытки доказать, что описываемые им формы речи в какой-то мере могут определять социальное поведение говорящих.
Пытаясь связать языковые явления с психологией говорящих, Б. Бернстайн во многом исказил подлинную действительность, в частности приписал представителям рабочего класса ряд мнимых отрицательных качеств социально-психологического характера. Одновременно он идеализировал способы использования языка и речевого поведения представителей «среднего класса», поставив этим свою теорию на службу наиболее реакционным кругам господствующего класса капиталистического общества. Многие из рассуждений и наблюдений Б. Бернстайна, – в таком виде, как они изложены в его трудах, – способны лишь послужить материалом для буржуазной пропаганды, и, по-видимому, сами во многом ею подсказаны.
1.2. Философские основы теории усвоения языка Н. Хомского
Генеративная (трансформационная) грамматика, основателем которой был Н. Хомский, в последние десятилетия занимает ведущее положение в языкознании США, оказывая значительное влияние на лингвистические исследования в других странах. Вызвала она и серьезную критику (см.: Адмони, 1971; Андреев, 1976; 1977; Кривоносов, 1977; Солнцев, 1976; Холл, 1978 и др.), которая, однако, была направлена, главным образом, против чисто языковедческих положений этой теории. Философские ее основы, в частности концепция «врожденных идей», привлекали к себе сравнительно мало внимания или рассматривались как нечто второстепенное, дополнительное, мало связанное с основным содержанием. Между тем сам Н. Хомский придает этой концепции большое значение, прежде всего подчеркивая ее философскую направленность. Всем своим содержанием она имеет непосредственное отношение не только к проблемам языка, но и к общей теории познания. Ввиду этого критический анализ философских положений теорий Н. Хомского представляется нам весьма необходимым.
Окончательно эта концепция сложилась в конце 50-х годов, но, по признанию самого Н. Хомского, имплицитно присутствовала в его трудах и раньше (См.: Chomsky, 1979, 111). Наиболее обстоятельно она изложена в его теории усвоения языка (language acquisition theory), которую Н. Хомский считает одним из основных разделов лингвистики:
«…Языкознание, занимающееся только усвоенной системой, но не занимающееся тем, как она усваивается или используется, – подчеркивает он, – ограничивает себя слишком узкими рамками, опуская вопросы, которые могут иметь большое значение для более специфических задач этой науки»
(Chomsky, 1979, 44).
В этом с ним вполне можно согласиться: от того, как мы будем понимать процессы усвоения языка человеком, толковать формирование и развитие его индивидуальной языковой системы, в значительной степени зависит и понимание сущности языка, его строения и функции.
Н. Хомский усматривает в усвоении языка ребенком некую закономерность, кажущуюся ему парадоксом: содержание и направленность этого процесса как будто состоят в том, что на основе ограниченного и несовершенного опыта у человека в этот период развивается необычайно богатая система знания. Ребенок, в представлении Н. Хомского, от самого рождения воспринимает от окружения «плохой язык» (буквально «bad language»), т.е. неправильные формы, ошибочные употребления единиц, обмолвки, искажения, нарушения последовательности изложения и т.п. Эти высказывания в своей совокупности не только «дефектные», но и фрагментарные, количественно ограниченные, скудные. Извлечь из столь незначительного объема некачественных данных достаточное знание языка путем индукции, т.е. используя сегментацию, идентификацию, обобщение, классификацию и т.д., по мнению Н. Хомского, немыслимо, тем более что усвоение осуществляется в «столь короткое время». Всякие доказательства возможности формирования языковых знаний из опыта общения ребенка со взрослыми им категорически отвергаются. Ведь у каждого ребенка этот опыт иной, каждый ребенок растет в ином окружении, языковые данные, воспринимаемые органами чувств, у каждого разные, и объем их тоже неодинаков, но, несмотря на это, все дети усваивают одну и ту же грамматику, причем якобы не обнаруживающую никаких индивидуальных отклонений от «правильности». Ни различия в умственных способностях детей, ни разный уровень владения языком у людей, их окружающих, не оказывают, по словам Н. Хомского, никакого влияния на складывающуюся у детей и развивающуюся языковую систему (см.: Хомский, 1972, 97).
Все это находит у него следующее объяснение: ребенок достигает, по его мнению, таких необыкновенных результатов в овладении языком благодаря тому, что ему как представителю определенного биологического вида уже в момент появления на свет были присущи «врожденные идеи» – внутренне заданные понятия о строении языковой системы и ее категориях. Именно они «определяют выбор грамматики на основе ограниченных и некачественных данных, доступных человеку» (Хомский,
