(14.4.1895) <ПСС, т. 53>
Написать? Что значит написать? Зажить так мог, и сейчас, старик, и еще через 15 лет всё равно мог! И не думайте, что у него не хватило бы решимости. Стоило ему только понять, что лабораторная чистота это хорошо и что подвиг надо совершить в такой чистоте. Он же и прочитал, и слышал, и знает из православной аскетики, как надо совершать подвиг в тишине келии, а из индийской, как в пятьдесят лет надо оставить заботы, семью и стать бхикшу. Но ему-то кажется как раз совсем другое, наоборот, что пойти в лабораторные условия значит сорваться. Что надо там и оставаться в семейном болоте, где ты есть. Вот начало того дня, когда потом, пойдя гулять вдоль манежа к Охотному ряду, он вдруг загорелся такой острой и счастливой, восторженной мечтой о бегстве:
Сегодня 14 апреля 95. Москва. Еще думал:
Продолжаю быть праздным и дурным. Нет ни мыслей, ни чувств. Спячка душевная. И если проявляются, то самые низкие, эгоистические чувства: велосипед, свобода от семейной связи и т. п.
Уйти в лабораторные условия – как бежать с фронта. Ты на этом месте где ты есть, спутанный по рукам и ногам, оставайся. Сделать ты, конечно, ничего не можешь, но одно зато можешь:
Свободен только тот, кому никто и ничто не может помешать сделать то, что он хочет. Такое дело есть только одно: любить. (30.7.1896 // <т. 53>)
[…] Если не можешь работать ни умственно, ни телесно, то все силы, всё внимание употребляй на то, чтобы быть любовным. Это работа и высшая и всегда возможная, даже в одиночестве: думать о людях с любовью. (26.8.1900 // <ПСС, т. 54>)
Вот, стало быть, чистая работа абсолютно без помех всё-таки возможна? Да, но только вот в этих условиях связанности ближним до тех пор, когда уже нет защиты от его ударов и нет никакой зоны просторного движения, словно вообще нет ни рук ни ног.
Но я прошу вас обратить внимание. Записи, в которых свобода от семейной связи названа низостью, и записи, где
[…] кажется, пришел к решению. Трудно будет исполнить, но не могу и не должен иначе. (18.5.1897 // <ПСС, т. 53>)
перемежаются в один и тот же период, т. е. у одного и того же Толстого. Не будем забывать, что мы пока не поняли, почему он ушел из Ясной Поляны. И мы пока даже еще и не начали разбирать, что такое у Льва Толстого любовь. Это слово он применяет совсем непривычно. Как и многие. Это не терминология: это как если представить слова колодцами, то напоминание о его глубине. Так разумение у Толстого не термин, а ведь без долгого чтения непонятно, что оно значит движение высвобождения из своей личности и подчинение разуму как голосу, который говорит вещи, не привязанные к моему эгоизму. Так что вот два главных бланка, которые мы должны будем заполнить, – 1) что такое любовь, и 2) почему уход от семьи, названный низким эгоистическим делом.
Чем раньше мы заполним, тем лучше. Можно начать с определений.
Любовь – это стремление к благу, которое до тех пор, пока мы признаем смысл в своей отдельной жизни, признается за стремление к своему личному благу, но есть сама сущность жизни, которая стремится к благу всего. (30.8.1900 // <ПСС, т. 54>)
«Благо всего» – можно понять будто видимого, но правильное понимание: невидимого! того, чего еще нет!
[…] Жизнь есть постоянное творчество, то есть образование новых высших форм. Когда это образование на наш взгляд останавливается, или даже идет назад, то есть разрушаются существующие формы, то это значит только то, что образуется новая, невидимая нам форма. Мы видим то, что вне нас, но не видим того, что в нас, только чувствуем это (если не потеряли сознания и не признаем видимого внешнего за всю нашу жизнь). Гусеница видит свое засыхание, но не видит бабочки, которая из нее вылетит. (28.10.1900 // <там же>)
Вот занятия этого писателя, Льва Толстого.
[…] Какое праздное занятие вся наша подцензурная литература! Всё, что нужно сказать, что может быть полезно людям в области внутренней, внешней политики, экономической жизни и, главное, религиозной, всё, что разумно, то не допускается. То же и в деятельности общественной. Остается забава детская. «Играйте, играйте, дети. Чем больше играете, тем меньше возможности вам понять, что мы с вами делаем». Как это стало несомненно ясно мне. (14.1.1904 // <ПСС, т. 55>)
Одно физическое приобретение от чтения Толстого, прошлый раз говорили: избавление от страха увидеть в другом чудовище, избавление через узнавание себя в пчеле, в лошади, в деревенской даме-посетительнице. Немалое приобретение.
Другое, я говорю, физическое приобретение, что Толстой дарит: как-то умеет вклиниться между нами и безумием, заслоняет собой нас от безумия. Не нужна статистика: и без нее видно, что он проговаривает эту тему, сумасшествия, на таком уровне, где у нас, так сказать, ничего не было, ничего не стояло на такой глубине, мы там были голые, незащищенные.
Это, между прочим, тема для изучения: вакцинация от сумасшествия в русской литературе; и шире – тема безумия в ней, с этой практической точки зрения взятая. И сразу столько дразнящих и неожиданных догадок и сравнений, что лучше удержать язык и постоять секунду в молчании перед этой прорвой.
Безысходность, в которую загнал себя Толстой, отдав себя просителям, семье, мальчикам на чулочной фабрике – видя, чувствуя их как себя, – была количественной: представим, число босых голодных было бы ограниченно, доходов Толстого хватило бы поддержать уровень жизни. Допустим, семья была бы совсем маленькая, напора Толстого хватило бы перетащить одного, двух человек на свою сторону. Он был количественно мал. Хотя имени Толстого, его тела, словесного, было страшно много, почти достаточно, чтобы перевесить мир, но чуть не хватало.
Но кроме неравенства объема тел было еще то, жесткая граница, что его считали сумасшедшим, или заблуждающимся; а когда тебя считают сумасшедшим, ты даже и перед одним человеком не оправдаешься, эти вопросы решаются не количеством, они такого рода, где совсем рядом взрыв, ярость, абсолют, – так называемое иррациональное, где никому ничего не докажешь.
Смелость нужна, чтобы говорить о сумасшествии. Человек с мировым именем, богатый, из хорошей семьи, ему уже позволено говорить всё, разрешат и похвалят. Перед людьми тут не очень страшно.
