XVI
Таким образом, мы определили круг непосредственных участников этой литературной мистификации: Ершов, Никитенко, Плетнев, Пушкин, Сенковский. Знал ли о ней еще кто-нибудь? Думаю, что знали. Наверняка знали двое — Вяземский и Жуковский: первый и сам в переписке с Пушкиным использовал всевозможные шифровальные ухищрения, а второй в некоторой степени был участником такой шифровальной переписки с Пушкиным, когда тот был в Болдине в 1830 году (об этом можно прочесть в статьях Лациса «Тайны письмена», «Великодушный гражданин» и других). Но главное — обоих поэтов невозможно было обмануть «Ершовым». О том же свидетельствует и фраза, сказанная Жуковским при представлении Ершова будущему императору в Тобольске: «Я не понимаю, как этот человек очутился в Сибири». (Не поэт, не автор «КОНЬКА-ГОРБУНКА» — но человек!)
И, наконец, были еще как минимум два поэта, которых не могло обмануть имя Ершова на обложке: Баратынский и Крылов. Первый слишком хорошо знал руку Пушкина, чтобы обмануться, второй просто не мог обмануться, поскольку и сам активно использовал народную речь в своих баснях, знал, какого опыта и мастерства она требует, и этого «матерого волка» 18-летним студентом провести было тоже невозможно. По вполне понятным причинам все, кто знал или догадался о мистификации, помалкивали; Белинский же, интуитивно почувствовав, что тут «дело нечисто», дальше этого предположения не пошел.
Поскольку Смирдин в мистификации не участвовал и полагал, что Ершов — автор, не могло быть и речи, чтобы оплачивать сказку по «пушкинским» расценкам. Поскольку деньги за сказку Пушкин мог получать только через Ершова, то и получил он за сказку сравнительно немного. Судя по всему, впоследствии Ершов выстраивал свои денежные отношения с издателями по образцу тех, что у него формально сложились со Смирдиным в 1834 году; отсюда можно сделать вывод, что он получил и передал Пушкину деньги из расчета по рублю за экземпляр изданной книги. Таким образом, Пушкин получил за сказку сравнительно небольшую сумму — на порядок меньшую той, какую я называл в первом варианте вступительной статьи к изданию 2009 г.
Этот факт существенно усиливает значение мотива, который стал побудительным при написании и псевдонимной публикации «ГОРБУНКА». В конце концов, «Китом державным» и тридцатью проглоченными кораблями Пушкин мог бы и пожертвовать, издавай он сказку под своим именем: он и без того часто шел на вынужденную правку своих вещей. Но вот предупреждением царю, что тот будет наказан за свои настойчивые «ухаживанья» за Натальей Николаевной, и особенно — «хитрым Спальником», он ни в коем случае жертвовать не хотел, а это делало сказку под его именем не просто непечатной, но и смертельно для него опасной. Литературная мистификация с «ГОРБУНКОМ» стала для Пушкина делом чести, и он ради нее пошел на существенные денежные потери.
Пока Ершов жил в Петербурге, у Пушкина была возможность внести в сказку некоторые исправления, что он и сделал. Вероятно, некоторые исправления были таковы, что выдавали и общее авторство сказки, и это стало впоследствии причиной уничтожения Ершовым беловика с пушкинскими поправками.
Отнюдь не случайно Ершов при жизни Пушкина письменно ни разу не обмолвился о своем авторстве «КОНЬКА-ГОРБУНКА» и не употреблял применительно к сказке притяжательных местоимений «моя», «мой». Мало того, не «проговорились» ни разу и все остальные участники этой мистификации — а это уже не случайность, а закономерность. Но после смерти Пушкина, сообразив, что сказка в такой ситуации остается бесхозной, и считая себя вправе прибрать ее к рукам, Ершов сразу же начинает озвучивать свое юридическое право на нее. Не по этой ли причине и появляются эти «мой», «моей» и «мою» применительно к сказке в письмах к издателям и друзьям, которым на самом деле и не требуется объяснять, что он автор? Ведь без этих притяжательных местоимений предложения в письмах Ершова выглядят гораздо естественнее.
Например, вот как он пишет в письме к издателю и книготорговцу И. Т. Лисенкову:
Я получил письмо Ваше от 9 июля и соглашаюсь на 2-е издание моей сказки. Но передавать Вам на нее право навсегда я по некоторым причинам не могу. (Кстати, по каким причинам Ершов в 1838 году не мог передать на нее право навсегда? Не потому ли, что при живом Плетневе с пушкинской сказкой так поступить не мог?)
В 1840 году в Москве вышло 2-е издание «КОНЬКА-ГОРБУНКА». Книга была издана по первому изданию, без исправлений, но с цензурными изъятиями.
В 1842 году сказку с рисунками собирался издать Смирдин, но издание не состоялось.
В 1843 году Шамов без договора с автором осуществляет 3-е издание «КОНЬКА-ГОРБУНКА», тоже по тексту 1-го издания, и Ершов пишет Ярославцову:
Можешь себе представить, что нынешний издатель Конька, некто Шамов, напечатал мою сказку прежде окончания с ним условий и не получив моего согласия.
Или в 1856 году в письме к Ярославцову:
«Конек мой снова поскакал по всему русскому царству, счастливый ему путь».
Впечатление такое, что после смерти Пушкина Ершов при каждом удобном случае напоминает, словно уговаривая самого себя, что сказка эта — его. Ну, а как он ведет себя в переписке с Плетневым? Неужто и перед ним называет себя автором? Вот обширная цитата из его письма к Плетневу 1851 года:
«…Книгопродавец Крашенинников снова сделал мне предложение об издании Конька по исправленной рукописи, которая теперь цензируется. Я писал к нему, чтобы он доставил к Вам рукопись и всякое Ваше замечание исполнил бы беспрекословно. Вы первый ввели Конька в свет; надеюсь, что и теперь не откажете ему в Вашем содействии… Позвольте надеяться, Петр Александрович, что вы, в случае издания Конька или Сибирских вечеров, вашим влиянием на редакторов известных журналов защитите мои труды от критик, подобных помещенной в Отечественных записках».
Именно Плетневу Ершов пишет не о «моей сказке» или «моем „КОНЬКЕ“», а о «КОНЬКЕ» и о «моих трудах».
А вот из «Исторической записки» Плетнева 1844 года:
«Скоро на поприще отечественной словесности с успехом явились молодые писатели, в это время здесь образовавшиеся. Из них замечательны: Ершов, так счастливо показавший опыт народной поэзии сказкою „Конек-Горбунок“ и другими стихотворениями …»
И здесь Плетнев выбирает осторожные слова, прямо не называя Ершова автором «КОНЬКА-ГОРБЬУНКА». Не похожа ли эта осторожность на то, что оба они что-то недоговаривают? На самом деле в переписке с друзьями и книготорговцами или издателями Ершов при жизни Пушкина не смеет назвать сказку своей, а после смерти Пушкина начинает настойчиво повторять, что сказка — его, но в переписке с Плетневым оба они избегают такого утверждения.
С годами мистификация устоялась, к портретам «автора» сказки, несмотря на явно неталантливое лицо, привыкли, притерпелись, про возраст, в котором он якобы написал «ГОРБУНКА», забыли, а о том, что он писал что-то еще, сегодня знают только ершоведы.
«Множество фактов, приведенных нами, свидетельствуют, что сказку написал Пушкин, хотя прямых подтверждений этому и нет — только косвенные свидетельства, — писал я в 2004 году в „Парламентской газете“. — Но ведь бывают же случаи, когда при отсутствии прямых улик суд выносит решение на основании только косвенных. Если бы мы разбирали это дело в суде, авторство наверняка было бы присуждено Пушкину, но станет ли обязательным такое решение суда для Пушкинской комиссии РАН, которая и должна принять решение о включении сказки в корпус пушкинских произведений?
Безвыходная ситуация? Мистификаторы (и прежде всего — сам Пушкин) так замели следы, что на обложках изданий „КОНЬКА-ГОРБУНКА“ так и будет впредь красоваться глуповатое лицо Ершова, а мы будем знать, что на этом месте должен быть портрет Пушкина, но изменить ничего не сможем?
— А надо ли что-то менять? — вроде бы вполне резонно спросит читатель. — Сказка-то хорошая, и оттого, что на ней стоит не имя Пушкина, а имя Ершова, она ведь не стала хуже и менее любима нами и нашими детьми! Пусть себе и дальше издается в таком виде!»
В том-то и дело, что исправленная Ершовым сказка стала хуже и перестала быть собственно пушкинской. Нельзя сказать, что сказка испорчена бесповоротно, но то, что она сильно подпорчена, — несомненно. Надо бы восстановить пушкинский текст, убрать эти «изменения и дополнения», но такое восстановление означало бы признание пушкинского авторства — а с этим не соглашаются ни ершоведы, ни пушкинисты. Судя по всему, у наших кандидатов и докторов филологических наук, отстаивающих авторство Ершова, мозги устроены как-то иначе, чем у Лациса, у меня и у читателей, и это их академическое литературоведение попросту не про нас. Они могут «очью бешено сверкать» и «змеем голову свивать», «виться кру́гом» и «виснуть пластью», «мчаться скоком» и «ходить дыбом» — а нам сие недоступно. Похоже, дорогой читатель, к голосу разума нам не пробиться: эти дежурные литературоведы владеют Пушкиным, «точно своим крепостным мужиком».
