III
На первый взгляд, это место с его «немножко распечатать» не более чем забавно и свидетельствует лишь, с одной стороны, о наглой беспардонности городничего, а с другой — об откровенной пошлости почтмейстера, у которого слюнки текут от чужой интимной переписки. Однако же приведенные нами свидетельства о почтовом скандале 1834 года и знание того, насколько тесно были связаны Пушкин и Гоголь, показывают, откуда Гоголь получил такую информацию — можно сказать, из первых рук. Не эту ли, в том числе, сцену имел в виду Николай, когда после спектакля заметил: «Всем досталось, а больше всех мне»? Казалось бы, натяжка — но нет, скорей уж подтверждение пройденного… другими.
35 лет назад в сборнике «Путь в незнаемое» (М., 1976) была опубликована статья советского геофизика (!), академика М. И. Будыко «Друг Пушкина». Уже давно умер сам академик (он скончался в 1980-м), о статье не пишут и не вспоминают, а между тем это замечательная и важная работа. Ценность ее тем выше из-за того, что она расположена на стыке исследований жизни и творчества и Пушкина, и Гоголя, — и в обоих случаях эта статья являет новый взгляд на их взаимоотношения, опровергающий устоявшиеся и до сих пор бытующие представления об истории создания «Ревизора». Статья написана хорошим языком, выдержана в духе увлекательного расследования, у нее свой, занимательный сюжет — она самодостаточна. Но, поскольку жанр этой книги несколько отличен по форме и требует всевозможного документального подтверждения выдвигающимся версиям, нам придется изложить открытие Будыко (а это именно открытие — как пушкиноведческое, так и гоголеведческое), подтвердив ход его мысли как цитатами из «Ревизора», так и необходимыми выдержками из воспоминаний современников.
Суть открытия Будыко в том, что он, сопоставив известные факты из жизни Пушкина с некоторыми высказываниями и репликами Хлестакова, пришел к выводу, что Гоголь «вооружил» хвастуна биографическими фактами… из жизни Пушкина! Комический эффект оказался блистательным: хотя Гоголь и заметил, что Хлестаков в той или иной степени сидит в каждом из нас, трудно представить себе, чтобы хвастовство было изображено ярче и сильнее, нежели это получилось в «Ревизоре». Давайте пройдемся по сценам пьесы Гоголя и посмотрим, где и как ее текст опирается на пушкинскую биографию.
Начнем с завязки: Хлестаков проигрывается в карты и застревает в уездном городишке. Ситуация узнаваемая: Пушкин проигрывался таким образом неоднократно, вплоть до того, что ставил на кон (и проигрывал) рукописи глав «Евгения Онегина». Карты были единственной постоянной и неодолимой страстью Пушкина; в ответ на вопрос английского путешественника Томаса Рэйкса, зачем он тратит свое драгоценное время на карточную игру, Пушкин ответил: «По мне лучше умереть, чем не играть!» В карты он играл плохо, по свидетельствам современников проигрывая даже тем игрокам, которых обыгрывали все. Вместе с тем Пушкин был желанным участником карточных партий, поскольку в искусство «банкометания» (а он был известным банкометом) вкладывал редкостные остроумие и артистизм. (В полицейском списке московских картежных игроков за 1829 год среди 93 номеров значилось: «…36. Пушкин — известный в Москве банкомет».)
Таким образом реплики Осипа («С проезжающим знакомится, а потом в картишки — вот тебе и доигрался!» — II, 1) и Хлестакова, разговаривающего с самим собой («Пехотный капитан сильно поддел меня: штосы удивительно, бестия, срезывает. Всего каких-нибудь четверть часа посидел — и все обобрал. А при всем том страх хотелось бы с ним еще раз сразиться» — II, 3), а в ответ на вопрос городничего: «Как можно, чтобы такое драгоценное время убивать на них?» (не правда ли, странно, что он чуть ли не дословно повторяет вопрос Рэйкса?) отвечающего: «Ну, нет, вы напрасно, однако же… Все зависит от той стороны, с которой кто смотрит на вещь. Если, например, забастуешь, тогда как нужно гнуть от трех углов… ну, тогда конечно… Нет, не говорите, иногда очень заманчиво поиграть» (III, 5), — все эти реплики не только биографичны по отношению к Пушкину, но и явно вышли из его разговоров с Гоголем.
Сюда же примыкает и реплика Хлестакова: «Я всякий день на балах. Там у нас и вист свой составился: министр иностранных дел, французский посланник, английский, немецкий посланник и я…» (III, 6), при всей ее хвастовской фантастичности оказывающаяся по отношению к Пушкину 1834–1836 гг. живейшей реальностью: если даже выражение «вист свой составился» и было гоголевским преувеличенным обобщением, в частном случае оно вполне соответствовало действительности.
Не требуют документального подтверждения и слова Хлестакова из той же сцены (III, 6): «Во дворец всякий день езжу» (для Пушкина тех лет преувеличение небольшое, тем более что выражение «всякий день», как и в реплике «Я всякий день на балах», несет скорее обобщающий смысл, чем буквальный) и «С хорошенькими актрисами знаком» (еще до отъезда на Юг Пушкин приударял за актрисой Екатериной Семеновой, театр любил и часто посещал и после возвращения из ссылок), и реплика Осипа из 1 сцены II акта «каждый день ты доставай в кеятр билет» тоже вполне укладывается в пушкинские привычки; при этом в сочетании со словами о партии в вист с дипломатами слова «Я, признаюсь, литературой существую» (III, 6) могут поддерживаться фактами из биографии только одного Пушкина: кроме него, ни один литератор, главным источником существования которого были литературные заработки, не был вхож в высший свет.
К Пушкину относятся и слова Хлестакова «иной раз прозой, а в другой и стишки выкинутся» (III, 5), и эта спародированная Гоголем пушкинская легкость стихосложения и быстрота письма, превратившиеся в знаменитое «У менялегкость необыкновенная в мыслях» (III, 6), и — в ответ на вопрос Анны Андреевны «А собой каков он: брюнет или блондин?» — описание внешности Хлестакова Добчинским в репликах: «Нет, больше шантрет» (шатен. — В. К.) и «глаза такие быстрые, как зверки, так в смущенье даже приводят» (III, 2), поддержанное словами Хлестакова, в которых слышится интонация самого Пушкина, иногда любившего прихвастнуть (С. А. Соболевский: «Пушкин любит похвастаться») и порисоваться: «А в моих глазах точно есть что-то такое, что внушает робость. По крайней мере, я знаю, что ни одна женщина не может их выдержать» (IV, 5).
Списаны с Пушкина и реплики Хлестакова об отношении поэта к женщинам — «Вот еще насчет женского полу, никак не могу быть равнодушен» (IV, 5) и «А дочка городничего очень недурна, да и матушка такая, что еще можно бы» (IV, 2). Особенно характерна вторая реплика, которая вряд ли пришла бы в голову Гоголю, когда бы ему не было известно о характерном влечении Пушкина к женщинам старше себя.
Точно так же списаны с Пушкина и взаимоотношения Хлестакова со службой: «Вы, может быть, думаете, что я только переписываю; нет, начальник отделения со мной на дружеской ноге. Этак ударит по плечу: „Приходи, братец, обедать!“ Я только на две минуты захожу в департамент… Хотели было даже меня коллежским асессором сделать, да, думаю, зачем». (III, 6) Причем в первом издании было: «Это правда, что на мне не большой чин: уж никак не больше коллежского асессора, даже немного меньше».
Предыдущим по чину в служебной лестнице по отношению к «коллежскому асессору» был «титулярный советник» — а Пушкин в действительности и был им. Он «вышел из лицея в 1817 году с чином 10 класса» и в этом чине титулярного советника был принят в Иностранную коллегию — под начало графа Каподистриа, который прекрасно к нему относился и действительно «приглашал обедать»: есть основания утверждать, что Пушкин был с графом «на дружеской ноге», общался с ним довольно коротко и у графа дома, поскольку, скорее всего, именно Пушкину довелось заниматься шифрованной перепиской графа с греческими повстанцами. На службе, в присутствии, Пушкин практически не появлялся. (Ф. Ф. Вигель: «Пушкин числился в иностранной коллегии, не занимаясь службой».)
За время ссылки на Юге Пушкин в чине не повышался, перед ссылкой в Михайловское он был уволен. В 1830 году Бенкендорф «предлагал ему камергера» в обмен на службу в канцелярии III отделения — Пушкин отказался. В 1831 году, после знакомства царской четы с Натальей Николаевной в Царском Селе, Пушкин был восстановлен в Иностранной коллегии в прежнем чине, без обязательств появляться на службе. Уже после его смерти, во время военно-судного дела выяснилось, что его тайно сделали камергером, о чем он даже не знал, но эту информацию мгновенно замяли. В любом случае вплоть до конца 1835 года, когда уже был закончен «Ревизор», Пушкин был в чине титулярного советника, что и в самом деле «немного меньше» коллежского асессора, и действительно никогда не был обременен обязанностью появляться в присутствии.
