арестантах майору. У нас все это знали, и никто никогда даже и не вздумал наказать или хотя бы укорить негодяя.
В заключение этой главы расскажу ещё об одном «доносе на мертвеца». Речь пойдёт о статье Александра Солженицына, написанной через сорок лет после смерти писателя Василия Гроссмана. Вот в чём Солженицын счёл возможным упрекнуть своего покойного коллегу:
«Он согласился на эту постыдную подпись под письмом о врачах – а тут и Сталин сгинул, и развеялись "отравители". И остался роман "За правое дело", уже невыносимый самому автору натяжками и казённой ложью, – а ведь его из литературы и памяти людей не убрать?!.. Теперь он берётся упрекнуть Твардовского: "чем объяснить, что поэт, крестьянин от рождения, пишет с искренним чувством поэму, воспевающую кровавую пору страданий крестьянства?"… Гроссман – да не он же один! – вывел для себя моральную тождественность немецкого национал-социализма и советского коммунизма. И честно стремится дать новообретенный вывод как один из высших в своей книге… Таким поворотом сюжета – Гроссман казнит сам себя за свою покорную подпись января 1953 по "делу врачей".
Казалось бы, есть логика в этом пассаже Солженицына, хотя я бы не решился настаивать на том, что нападки на Твардовского каким-либо образом связаны с поступком Гроссмана в 1953 году. Куда более важен для нашего повествования вопрос: казнил ли себя Солженицын за то, что писал о своём «крёстном отце» Твардовском? Увы, это мне неведомо. Однако вот что он поведал о перипетиях с публикациями своих произведений в «Новом мире»:
«Ушло на это время. Ещё ушло на ожидание, пока Твардовский вернётся из очередного приступа своего запоя (несчастных запоев, а может быть и спасительных, как я понял постепенно)… в пятьдесят один год, известный поэт, редактор лучшего журнала, важная фигура в союзе писателей, немелкий и среди коммунистов, Твардовский мало имел друзей, почти их не имел: своего первого заместителя (недоброго духа) Дементьева; да собутыльника, мутного И.А. Саца; да М.А. Лифшица, ископаемого марксиста-догматика. (Говорят, много было в его жизни попыток найти друга, были периоды нежной дружбы с Виктором Некрасовым, с Казакевичем, ещё с кем-то, но потом шла дружба по колдобинам, утыкалась, перепрокидывалась, не выходило доброго. Значит, и такое что-то в Твардовском было: обречённость на одинокое стоянье. И от крупности. И от характера. И оттого, что из мужичества он пришел. И от неестественной жизни советского вельможи: расположением Фадеева когда-то гордился, а на кого-то посматривал сверху вниз.)».
Вот так Александр Исаевич писал о благодетеле и не задумывался о том, что некий недоброжелатель мог сделать следующий вывод. А что если бы Твардовский обходился без запоев? Тогда на трезвую голову вполне мог Солженицыну отказать, и всё могло повернуться бы по-другому. Однако безвестному автору жутко повезло – напал на пьющего редактора.
Увы, даже Василий Гроссман, которому досталось от Солженицына по первое число, тоже был не безгрешен в молодые годы. Во время дискуссии о формализме в искусстве, которая проходила в марте 1936 года, он не жалел обидных слов. Здесь повторю то, что писал в одной из предыдущих глав, но приведу более полную цитату:
«Идиотские выступления Серебряковой и Корабельникова показали, что вся партийная часть Союза очень слаба. Как они не поинтересовались, что будут говорить эти, с позволения сказать, ораторы? Теперь ведь всем ясно, что Серебрякова и Корабельников не только плохие писатели, но и большие дураки. Пастернак каялся, как мальчишка… Я чувствую, что Пастернак, Олеша, Бабель – несмотря на то, что они всюду кричат о том, что они счастливы, – я им не верю, я думаю, что они несчастливы. Олеша сегодня читал по бумажке свою речь – чтобы не сбиться. Он ее прочел и пошел со Стеничем пить водку, и совсем он не так уж рад, что живет сейчас, как он об этом кричит».
Конечно, это выступление, отражённое в архивах НКВД, ни при каких условиях нельзя назвать доносом. Подумаешь, «дураки»! За глупость в те времена старались не сажать, поскольку боялись только «дюже умных». Но кто знает, возможно, все беды, навалившиеся на Гроссмана в начале 60-х годов, стали наказанием за его старые грехи.
Глава 26. Правда Шапирштейна
Всё тайное рано или поздно станет явным. Ну может быть, не всё, однако хотелось бы надеяться, что автор этой знаменитой фразы прав. В следующих главах вы убедитесь, что иногда это предсказание сбывается.
В 1977 году Ефим Эткинд, в прошлом известный диссидент, написал книгу воспоминаний «Записки незаговорщика. Барселонская проза». Издана была она уже в Париже, но речь в книге идёт о событиях того времени, когда автор жил в России. Там есть такие слова:
«До недавних пор в Институте мировой культуры имени Горького работал Яков Ефимович Эльсберг… солидный ученый, автор многих трудов по теории сатиры и по истории русской литературы, например о Герцене. Этот импозантный профессор – подлец патологический; точного числа его жертв я не знаю».
С какой стати один литературовед ополчился на другого? Для этого должны быть серьёзные основания. Возможно, речь снова идёт о критических отзывах, как и в несостоявшемся «деле Лесючевского». Тем более, что литературовед Дмитрий Урнов, рассказывая о работе в Институте мировой литературы, отзывался об Эльсберге весьма благожелательно:
«Яков Ефимыч был заботливый и надежный наставник, знающий специалист, сверх меры работящий, организованный, готовый везти за других воз нагрузки и всегда вымытый, выбритый, ухоженный, безупречный. Эльсберг светился, сиял, сверкал. Рубашкой всегда белоснежной и отглаженным костюмом в светлых тонах Яков Ефимович выделялся среди… сотрудников».
Начну, пожалуй, с биографии. Яков Ефимович Шапирштейн, такова его настоящая фамилия, родился в 1901 году в семье зубных врачей. Дело это весьма прибыльное, поэтому маленький Яша в детские годы ни в чём особо не нуждался. Жили они в самом центре Москвы, в доме № 8 по Варсонофьевскому переулку. Но вот какая странность – с приходом новой власти именно этот район, поблизости от хорошо известной всем Лубянки, присмотрела для себя вновь образованная ЧК. Пришлось Шапирштейнам перебраться в бывший дом меховщика Михайлова на Большой Дмитровке – здесь когда-то обитал миллионер Тарасов до того, как застрелился. Цецилия Яковлевна по-прежнему лечила людям зубы, а вот Ефим Миронович стал служащим Госстраха.
О Цецилии Яковлевне, урождённой Цыпкиной, с нежностью вспоминал писатель Юрий Нагибин в книге «О любви»:
«Писателей растлевали, гноили в лагерях, доканывали в ссылках, иных и морально растлевали. Честные люди: литературовед Я. Эльсберг, сын знаменитой Цыпкиной, лечившей зубы Маяковскому, и поэт-прозаик Н. Асанов, тоже из хорошего дома, – вышли
