Единственный, кто в этой сказке почти всегда оказывается на высоте, помимо Джайлза (и серой кобылы), — это местный священник. Он описан в комическом ключе, особенно в первом разговоре с Джайлзом. Священник настоял на том, чтобы фермер показал ему меч, подаренный королем. (Интересно, почему? Что пробудило в нем подозрения?) Он внимательно рассмотрел надписи на ножнах и на клинке, но «не мог разобрать ни начала, ни конца». Чтобы скрыть свое невежество, он стал весьма профессионально блефовать: «Буквы здесь старинные, а язык варварский». Однако в конце концов священник нашел правильный ответ: меч называется Кавдимордакс, или Хвосторуб. После первой победы Джайлза над Хризофилаксом священник совершил ошибку, помпезно изложив дракону требуемые условия компенсации. Впрочем, ошибка ли это? Хризофилакс вовсе не намерен исполнять данные им клятвы, и можно представить, что этот вариант развития событий
оказался выше разумения простых крестьян. Но ведь священник был человеком начитанным и мог бы догадаться о подвохе. Хотя, возможно, он и вправду что-то заподозрил. Он был обучен грамматике, а потому, несомненно, разбирался в будущем времени лучше прочих.
С точки зрения современного человека это бессмыслица, ведь грамматика никак не связана с прогнозированием. Однако для средневекового сознания это представляется вполне разумным, поскольку «грамматика» (grammar) считалась синонимом слов glamour (в значении «способность менять свою форму и вводить окружающих в заблуждение») и grammarye (волшебство). В любом случае священник первым понимает, что дракон не вернется, и, что самое важное, именно он советует Джайлзу взять с собой прочную веревку: «Если предчувствия меня не обманывают, она вам еще пригодится». Предчувствия действительно сбываются: благодаря веревке Джайлзу удается доставить в Хэм и дракона, и сокровища, так что священник получает свое щедрое вознаграждение и сан епископа вполне заслуженно. Во всем этом можно в кои-то веки увидеть лестный образ профессии самого Толкина: знание рун приносит практическую пользу, лингвистические навыки стоят на службе здравого смысла, а деловая хватка современного человека, зацикленного на собственной выгоде, соответственно, оказывается не у дел, к вящему удовлетворению гуманитариев. В отличие от «Листа кисти Ниггля» и вышеупомянутых поэтических творений, в сказке «Фермер Джайлз из Хэма» Толкин чувствует себя вполне раскованно. В этом отношении последнее произведение остается исключением из числа других коротких рассказов и стихов.
Источником тревоги, которая могла терзать Толкина, была его собственная все более кропотливая и активная работа в качестве «посредника» (см. выше стр. 293–297) между христианским миром, к которому принадлежит, например, священник, и языческими традициями древней мифологии (в «Фермере Джайлзе из Хэма» им вообще не нашлось места). С точки зрения ортодоксального христианства против этого можно выстроить следующую аргументацию. Толкин представлял валаров как доброжелательных архангелов, подчиняющихся Единому, Творцу, однако был склонен отождествлять их с языческими божествами своих предков — например, Тулкас, толкиновский воинственный валар, очень похож на бога Тюра у Снорри, а в его имени легко просматривается прагерманское слово *tulkaz (воин).
Разумеется, Толкин был далеко не первым филологом-христианином, который двигался в этом направлении, и в его защиту тоже есть что сказать. В своей книге «Просто христианство» К. С. Льюис уже упоминал о «светлых мечтах» языческих религий, а Толкин, по-видимому, воспринимает нечто в том же духе через «призму, в коей белый цвет разложен»[121], — на этом тезисе основано его стихотворение «Мифопоэйя», упомянутое в «Биографии» Карпентера. Конечно, обосновать это можно, но такое представление никак не соответствует позиции Католической Церкви и полностью противоречит взглядам Алкуина (см. выше стр. 295–296). Знаменитое и часто цитируемое утверждение Толкина в письме своему другу-иезуиту о том, что «„Властелин колец“ в основе своей произведение религиозное и католическое», звучит как оправдание. Как далеко верующий христианин может зайти в понимании тех, кто не исповедует христианскую веру или жил в дохристианскую эпоху? Этот вопрос поднимается и в поэме «Баллада об Аотру и Итрун», опубликованной в 1947 году, и в поэтическом диалоге «Возвращение Беорхтнота, сына Беорхтхельма», изданном в 1953 году.
Слово «баллада» (lay) в названии поэмы об Аотру и Итрун означает нечто иное, нежели во всех остальных случаях его употребления в этой книге. До наших дней дошло несколько стихотворных произведений на древнефранкском языке, которые называются «лэ», обычно «бретонские лэ», в частности двенадцать лэ Марии Французской. Существует также около восьми стихотворений на средневековом английском, которые в подражание им тоже именуются «бретонскими лэ». В толкиновской «Балладе об Аотру и Итрун», близкой им по форме и по содержанию, слова Britain/Brittany (Британия/Бретань) и Briton/Breton (британский/бретонский) употребляются в качестве синонимов. Как указывает в своем исследовании, опубликованном в 1993 году, Джессика Йейтс, сюжет основан на поздней бретонской балладе о Корригане — то ли ведьме, то ли фее, меняющей свой облик и обладающей магическими способностями, обращенными ко злу.
Оригинальность версии Толкина состоит в ее строгой нравоучительности. Повествование у него начинается с представления высокородной бретонской супружеской четы, Аотру и Итрун, у которых нет детей. Вместо того чтобы смиренно принять свой жребий, лорд Аотру отправился к Корригане за зельем для зачатия, но не договорился с ней об оплате. Зелье подействовало, и Итрун родила двойню, но тут Корригана, обернувшись красавицей, потребовала свой гонорар — любовь Аотру. Получив отказ, ведьма прокляла лорда, и тот умер, а следом за ним и Итрун — от горя. Отказ, проклятие и смерть Аотру присутствуют и в бретонской балладе, но только у Толкина его гибель показана как заслуженная или по крайней мере вызванная именно тем, что Аотру попытался обмануть Провидение с помощью потусторонних сил. Мораль Толкина ясна и недвусмысленна: грех Аотру состоит не в том, что он поддался чарам Корриганы, — он отверг ее так же решительно, как и сэр Гавейн даму Зеленого Рыцаря, с твердым исповеданием христианской веры, — а в том, что он вообще к ней обратился. В конце поэмы есть такие слова:
…И с надеждой новой
и чистой верою Христовой
жить учит Бог, день ото дня
нас от отчаянья храня…
Этот полный отказ от взаимодействия с потусторонними силами стоит на несколько ступеней выше двусмысленности таких стихотворений, как «Безумец».
Написанную в 1953 году стихотворную пьесу «Возвращение Беорхтнота, сына Беорхтхельма», которая сопровождается научным очерком, резюмировать сложнее. Коротко говоря, она состоит из трех разделов: небольшого предисловия, в котором задается исторический контекст — проигранная битва англичан против викингов, вторгшихся в Эссекс в августе 991 года, воспетая в древнеанглийской поэме «Битва при Мэлдоне», — и приводятся некоторые пояснения по поводу дальнейшего текста; самого «Возвращения» — написанного аллитерационным стихом диалога между двумя персонажами, Торхтхельмом и Тидвальдом, пришедшими забрать с поля боя обезглавленное тело своего повелителя Беорхтнота (своего рода завершения поэмы «Битва при Мэлдоне»); а также краткого очерка о понятии ofermod — он представляет собой научный критический разбор древнеанглийского произведения.
Этот последний шестистраничный раздел пользуется большим авторитетом в научных кругах. Автор решительно опровергает представление о «Битве при Мэлдоне», которое сформулировали предшественники, в том числе давний коллега и соавтор Толкина Э. В. Гордон, в чьей редакции эта поэма вышла в 1938 году, и У. П. Кер. Последний назвал ее «единственной дошедшей до наших дней подлинно героической поэмой на древнеанглийском языке» и лучшим из имеющихся примеров отечественных «героических баллад».
