Бывает, конечно, и иначе: «мальчишек радостный народ», если с ним не бороться, способен иной раз и к памятникам проявлять запанибратство. Колоссальная змея, попираемая ногами фальконетовского петровского коня, бывало, превращалась подростками Ленинграда в своего рода гимнастический снаряд, и ее бронзовая чешуя начинала «как жар, гореть», натираемая штанами беззастенчивого ребячьего племени.
Но это отклонение от нормы. С ним либо борются, либо ликвидируют ставшую ненужной статую.
Куда сложнее получается с монументами топонимическими, с именами, созданными во славу и честь.
Надо понять вот что: становясь именем места, любое слово, в том числе (и в первую голову!) имя человека, переходит в совершенно новое состояние. Оно очень быстро утрачивает свое первоначальное значение, свои смысл — как слова или имени. Становится названием, и только. И неизбежно к нему, как к чистому названию, возникает совершенно новое, отличное от того, что было до сих пор, отношение.
Вряд ли найдется наивный человек, который поопасается поехать в командировку на станцию ПРОКАЗНА (в Пензенской области), потому что слово напомнит ему название страшной болезни проказы. Никому в голову не придет, что в поселке ПЬЯНСКИЙ ПЕРЕВОЗ (Горьковская область) перевозят на другой берег реки одних только алкоголиков.
В дореволюционной России было множество населенных пунктов, имена которых означали то или другое высокое религиозное понятие. Таких, как УСПЕНЬЕ, ВОЗНЕСЕНЬЕ, БЛАГОВЕЩЕНЬЕ. Каждый, кто в те годы вздумал бы просто сказать: «Ну, знаете, все эти благовещенья и вознесенья — нелепые выдумки церковников!» — был бы обвинен в богохулении и мог быть, если он высказался так в публичном месте, приговорен к ссылке в каторжные работы на срок от шести до восьми лет. А если бы тот же человек, проведя в селе Благовещенье лето, хоть криком закричал в поезде и на вокзале, что, мол, это Благовещенье — мерзкое место, комариный заповедник, медвежий угол и смрадная дыра, ему никто и слова бы не сказал. И закон и люди понимали: слово — одно, а имя — нечто совершенно иное, и смешивать их никак нельзя.
Тогдашние имена были созданы где-то во глуби веков, не нами, и с этим их курьезным свойством наши современники уже при желании ничего не могли бы поделать.
Но ведь мы теперь даем свои новые наименования сознательно, предвидя последствия. И крайне прискорбно, что не всегда считаемся с законами языка и мышления.
Вот назвали в Ленинграде площадь — ПЛОЩАДЬ ЛЬВА ТОЛСТОГО. И теперь, едучи в любом автобусе, вы можете слышать: «Вы на ЛЬВА сходите?» Неприятное словосочетание, а оно вполне законно. Во-первых, живой язык отталкивается от ему не свойственной конструкции: «площадь кого — чего?». Во-вторых, он отвергает непривычные и нелюбимые им составные, из нескольких слов, имена, стремится их упростить: получается не «площадь Льва Толстого», а просто «Льва». И в-третьих, каждый говорящий так же мало думает, произнося название автобусной остановки, об ее эпониме, о великом писателе, как и тот, кто, завертывая в кусок газеты селедку или запихивая его в калошу, чтобы не спадала с ноги, думает о фотографии какого-нибудь известного писателя, лауреата, любимца публики, которая при этом подвергается довольно небрежному обращению.
И уже тут не запретишь «так говорить», как можно запретить мальчишкам ерзать штанишками по спинам бронзовых львов или по лапам сфинксов, изображающих фараона Аменхотепа III.
Как запретишь? Ведь имя площади есть и на самом деле только имя площади. Вот и получается, что дачную станцию Северной дороги называют высоким именем ПРАВДА, а пассажиры, толпясь на Ярославском вокзале у касс, второпях кричат кассиру: «Два до Правды и обратно!» Лучше было бы таких, нежелательных, словосочетаний избегать. Лучше заранее предвидеть их возможность и исключать ее.
Ведь подумайте: если бы ленинградская площадь была названа не «Льва Толстого», а Толстовская, все бы пришло в норму. И сочетание слов: «Вы на Толстовской слезаете?» — никого не могло бы шокировать.
Бывает и по-иному. Под Ленинградом есть дачное местечко КОМАРОВО. Каждый нормально ощущающий слово русский человек понимает: Комарово значит — принадлежащее Комару, основанное Комаром. Вспомнив, что я говорил по поводу Соболят, мы заподозрим: речь тут шла, вероятно, не о комаре-насекомом (тогда бы было скорее Комариное), а о Комаре-человеке, основателе этого поселка, его дореволюционном владельце или о ком-то по прозвищу Комар, в чью честь дачное место названо. В том не было бы ничего невозможного: в ленинградской телефонной книжке и сегодня значатся четыре Комара: А. П., Е. Г., И. М. и С. К.
И оказывается, рассуждая так, мы сделали бы ошибку: Комарово названо в честь не Комара, а покойного президента Академии наук, ботаника, географа и путешественника Владимира Леонтьевича Комарова.
Да, но тогда поселок должен бы носить имя Комаровское: чье? — Комаровское! В данном случае ошибку допустил не тот, кто пытался раскрыть смысл названия, а тот, кто давал его, не считаясь с нравом и привычками русского языка.
Хочется предупредить и еще против одного топонимического греха, свойственного «крестным отцам» наших поселков, улиц и урочищ.
В системе русского языка подавляющее большинство топонимов состоит из одного слова. Встречаются двухэлементные: ВЫШНИЙ ВОЛОЧЁК, МАЛАЯ ДЕВИЦА, МОКРАЯ БУЙВОЛА, КРАСНЫЙ КУТ, чаще всего это сочетание существительного, как бы самого имени, с прилагательным — определением, выделяющим данное имя в ряду других, похожих.
Можно сказать почти без особых оговорок: русских географических названий, состоящих из трех, четырех и более составных частей-слов, считанные единицы. Вот я беру первый попавшийся под руку справочник: «Список станций железнодорожной сети СССР» (издание 1941 года). Названия на букву «б» занимают там 18 страниц, всего их 804. Из них однословных — 747, двухсловных — 52, состоящих из трех слов — 5. При этом среди двухсловных 13 имен нерусского происхождения (БАБА-ДУРМАЗ, БАЙРАМ-АЛИ, БАЙ-ХОЖА), 7 — являются сочетанием имени с определением «большой» (БОЛЬШОЙ ДВОР, БОЛЬШОЙ КИТАЙ) и только 32 — обычные русские топонимы вроде БОРИСОВА ГРИВА, БЕЛЫЕ СТОЛБЫ, БОРКИ ВЕЛИКИЕ и так далее.
Ни одного трехэлементного названия, которое не являлось бы предложным образованием вроде Ростов-на-Дону (БАНИЛА-НА-СЕРЕТЕ, БЯЛА-НАД-СТРЫЕМ).
Четырехэлементных нет совершенно.
По-видимому, можно уверенно сказать: сложные составные топонимы нашей географии (а вернее, нашему языку) не свойственны.
Вот почему тем, кто занимается изобретением новых географических имен, надо ясно знать: не следует никогда «прати противу рожна», выдумывать имена, самая форма которых несвойственна русской топонимике. А ведь бывает.
Случается, что «называтели», увлекаемые самыми лучшими побуждениями, стремясь дать новому «объекту» самое лучшее, наполненное наиболее емким, веским, идейно полноценным содержанием имя, упускают из виду, что необъятное объять невозможно, и изобретают прекрасные по замыслу имена, которые если и останутся жить, то разве только в документах, на картах, но никак не в живой речи.
Испанские мореплаватели XVI века, люди суровые и жестокие, но которым никак нельзя было отказать в чувстве искренней и наивной религиозности, любили давать вновь открытым островам, вновь основанным городам сложные, состоящие из многих слов церковные названия.
Город в устье Ла-Платы его основатель де Мендоза нарек так: СИУДАД ДЕ ЛА САНТИССИМА ТРИНИДАД И ПУЭРТО ДЕ НУЭСТРА СЕНЬОРА ДЕ БУЭНОС АЙРЕС.
Что означало: «город святейшей троицы и порт нашей владычицы богородицы добрых ветров».
Превосходное имя, настоящее имя для простых, грубых, по-мужицки верующих матросов-католиков.
Но прошло два-три столетия, и превосходное по смыслу имя оказалось непригодным именно как имя. Его было трудно выговаривать. Оно было слишком сложным, чтобы кричать его с мачты, или наспех записывать в шканечный журнал, или упоминать в длинном хвастливом перечне десятков посещенных портов и гаваней.
И оно, обкатавшись, сократилось в простой БУЭНОС-АЙРЕС. И стало значить просто: «благоприятные воздухи». Испанцы остались испанцами, моряки моряками, католики католиками, но теперь даже сам папа римский в своих энцикликах не упомянет старого многоэтажного имени, а скажет просто: Буэнос-Айрес. А какой-нибудь кардинал Спеллман или его наследник пойдет и дальше. Он назовет тот же город БАЙРЕСом, как его зовут торопливые янки.
Двадцать девять слогов стянулись до двух. Тринадцать слов превратились в одно-единственное. И никто не выносил по этому поводу никаких постановлений, никто никогда не переименовывал столицу Аргентины. Она переименовалась сама. Потому что при ее «крестинах» были нарушены законы образования топонима. Потому что имя оказалось искусственно построенным и не уложилось в систему подлинно народных имен.
