Одна старая загадка, которая до сих пор сохраняет свою актуальность, звучит приблизительно так: Отец провожает сына в школу, но по дороге мальчик попадает под автомобиль. Он серьезно пострадал, и его отвозят в больницу. Отец сопровождает сына туда и остается ждать в приемной, мальчика же сразу везут в операционную. Подходит хирург, которому предстоит делать операцию, но, увидев мальчика, восклицает: «Это же мой сын!» Вопрос, конечно, заключается в том, как такое может случиться, и ответ, конечно же, гласит, что хирургом была мать мальчика. По сути дела, в загадке нет ничего трудного, ведь у всех детей есть два биологических родителя, а раз это не мог быть отец, то остается только один кандидат. Тем не менее, загадка работает, во всяком случае, срабатывала до наших дней, потому что очень уж непривычна была мысль о том, что хирургом может быть женщина. Разумеется, нельзя сказать, чтобы это было физически невозможно, но для большинства людей мысль об этом была так непривычна, что они не замечали самого правильного ответа. Предрассудок, гласящий, что «хирург — это мужчина», заставляет людей забывать самую простую истину, что у ребенка есть отец и есть мать, и придумывать самые фантастические альтернативы, вроде искусственного оплодотворения или о том, что отцы — это однояйцевые близнецы, женатые на одной и той же женщине. Они забывают о простом решении, потому что забыли сосредоточиться на самом существенном. Они не видят ситуацию, потому что голова у них забита предубеждениями. Подобно врачу из дежурной амбулатории, не узнавшему отчетливо выраженных симптомов пищевого отравления из-за того, что он ожидал увидеть психоз. В этом заключается опасность диагнозов, в особенности серьезных. Они так удобны для объяснения различных явлений, что их можно использовать как объяснение всего, чего угодно, даже таких вещей, которые не имеют никакого отношения к болезням. Ими может пользоваться общество, и может пользоваться сам человек.
Когда я в процессе выздоровления продвинулась до осознания того, что у меня уже нет шизофрении, и понемногу начала понимать взаимосвязь между ситуацией, личностью, выбором и его следствиями, я пережила непродолжительный период увлечения необычными и редкими синдромами. Мое воображение рисовало мне живую картину того, что я не больна шизофренией, но моими действиями управляют какие-то неведомые синдромы. Ведь к этому времени я уже понимала, что не могу сваливать вину на психоз, который раньше во всех случаях служил мне надежной и очень убедительной отговоркой, теперь же я не могла больше на него сослаться. В пять лет, выбежав на газон, ты можешь говорить в свое оправдание, что не могла прочесть, что написано на табличке, в пятнадцать лет такая отговорка уже не годится. Это я понимала. В то же время мне казалось так трудно принять мысль о том, что теперь я целиком и полностью сама отвечаю за свои решения и что мне уже нельзя оправдываться такими отговорками, как «это случилось, потому что я больна». Нафантазированные синдромы были всего лишь фантазиями. Я все время это сознавала, и продолжалось это недолго. Несмотря ни на что, я желала получить те возможности, которые связаны с ответственностью, а спустя немного я признала за собой право на ошибки, и мне уже не требовалось непременно оправдываться, перекладывая вину на диагнозы. Я делаю ошибки, потому что я человек, и такого объяснения для меня совершенно достаточно. Однако это не значит, что то же самое справедливо для всех людей без исключения.
Став психологом, я встречала многих людей с похожим опытом, людей, долгое время страдавших тяжелыми психическими заболеваниями, а теперь работающих с полной нагрузкой или получающих образование. Некоторые откровенно рассказывали о своем прошлом, другие предпочитали его скрывать из страха перед предрассудками и боясь, что окружающие навесят на них соответствующий ярлык. Все мы как личности не похожи друг от друга, у каждого из нас свой внутренний мир и своя история, но кое-что общее у нас все же есть. Люди говорили мне, как они боятся, что окружающие не поверят им, если они скажут, что здоровы. Некоторые говорили, что их высказывание о той или иной теме другие не примут всерьез, что к их мнению отнесутся не как к личному взгляду, а как к проявлению болезни. Я слышала от людей и такие высказывания, что они боятся заболеть и чувствуют, что они должны работать старательнее других. В этих высказываниях я часто узнаю себя, особенно, когда люди рассказывают о том, как они боятся болеть. Нет, речь не о рецидиве психоза, этого я как раз совсем не боюсь. Я боюсь пропускать занятия по причине простуды, боюсь неправильно понять какое-то задание или показывать сварливое, раздраженное, недовольное настроение. Боюсь, что у меня что-то не совсем получиться, боюсь показаться измотанной, переработавшей или просто усталой и вялой из-за ноябрьского дождя, причем главное тут не самый дождь, а то, как истолкуют мое настроение. «Нелегко ей, наверное, раз у нее такой усталый вид. Должно быть, сказывается ее врожденная ранимость». «Видно, ей не по силам с этим справиться». Сейчас это уже прошло, я стала увереннее в себе, я знаю себя и меньше обращаю внимания на то, как истолкуют мое поведение окружающие. Я знаю, что они ошибаются, и мне это не мешает. Но вначале это было тяжело. Я часто задумывалась над тем, почему люди, которые перенесли болезнь, должны потом быть сверхздоровыми, сверхобходительными, делать все лучше всех. Я видела, что мои товарищи по университету, соседи и сослуживцы спокойно позволяют себе быть сварливыми, усталыми или просто не в настроении.
Окружающие иногда обижались на них, иногда относились к этому снисходительно, но, в общем и целом, всегда находили нормальное объяснение. «Он очень много работал в последнее время», — говорили люди. Или: «Такая погода любого из нас доведет». Я никогда не слышала, чтобы кто-то по поводу такого поведения высказался в том смысле, что это может быть начало серьезного психического заболевания. Разумеется, во всем виновата погода. Но ведь и в моем мире бывает всякая погода, и перенесенное психическое заболевание не вакцина, которая дала бы иммунитет от нежелания выходить на работу и от хандры.
Кто-то сказал, что нельзя говорить о равноправия, пока несимпатичные, ленивые и неспособные женщины не могут выбиться у нас в начальники, и я с этим совершенно согласна. Нельзя говорить о полном интегрировании и равноправии больных или выздоровевших после психических болезней людей, пока окружающие не научатся спокойно принимать такие их человеческие качества, как леность, мелочность, сварливость и дурное настроение, не объявляя их тотчас же следствием болезни. Человек может болеть, но он не равен болезни. То, каким окажется человек, всегда будет определяться сочетанием личности, ситуации и… болезни. Иногда нам случается говорить что-то вроде: «Он так трудно интегрируется в общество, болезнь делает его слишком надменным». Или: «Ей трудно даются обыкновенные дела из-за того, что она такая несамостоятельная». Иногда такие оценки могут быть правильными и точными, но в других ситуациях они оказываются всего лишь неудачными отговорками. Все негативные (как, впрочем, и позитивные) черты человека не могут быть следствием болезни, и можно встретить очень много людей, чье поведение, несмотря на отсутствие диагноза, бывает очень неприятным, однако они благополучно работают. Легко принять и интегрировать вежливых, умных и трудолюбивых людей, которые так хорошо социализированы, что никому не надоедают своими текущими или прежними неприятностями, или людей, которые не смеют признаться даже в том, что они простужены, из страха, что кто-то неправильно это поймет. Но глянцевые картинки редко бывают правдивы. Полное уважение возможно только тогда, когда мы терпимо относимся к человеку как к личности в целом. Когда окружающие обращают внимание на ситуацию в целом, а не только на болезнь, и когда мы, отмеченные нашими ярлыками, перестанем трястись, как бы о нас чего не подумали окружающие, а позволим себе быть людьми. Тогда мы чего-то достигнем. Потому что дело не в том, чтобы тебя приняли «другие». Дело в том, чтобы принять самого себя и понять, что жизнь изменилась.
Однажды, пролистывая старые бумаги, я нашла маленькую мятую бумажку. «Письмо к Арнхильд через десять лет» было написано на листке. Ну что ж! Десять лет прошло, причем с запасом, и я забыла о существовании этой записки, но теперь я ее прочитала. В ней было только несколько простеньких вопросов. «Ты голодна? — прочла я. — Ты покрыта ранами и ссадинами? Орут ли голоса день напролет? Ты сидишь под замком? Тебе таскают волоком по коридорам?» И так далее — целый ряд вопросов, а в заключение было написано: «Если ответ будет „нет“, то можешь махнуть рукой на все, что тебя раздражает, и будь счастлива, что тебе удалось позабыть». Я невольно улыбнулась; ведь пациентка, неспособная понять свою болезнь, нарисовала здесь очень точный портрет меня нынешней. Разумеется, я позабыла. Факты известны, я помню свою историю, но я ушла далеко вперед и могу теперь раздражаться на разные мелочи. Могу и радоваться мелочам, и я, действительно, до сих пор безумно счастлива от множества простых вещей, как, например, оттого, что у меня есть свой дом и своя кухня, есть друзья, машина, работа и что я могу каждое утро вставать. Но я могу относиться к каким-то вещам как к чему-то само собой разумеющемуся и могу позволить себе раздражаться на какие-то мелочи. Для меня это означало большую перемену, ведь я так долго болела и привыкла все время воевать, а теперь война закончилась, и я не совсем понимала, как мне относиться к наступившему миру. В Библии есть слова «перековать мечи на орала», и это — важный терапевтический процесс. Постоянно жить в состоянии войны — очень тяжело: находясь в состоянии чрезвычайного положения, поневоле приходится не обращать внимания на разные пустяки и откладывать приятное на потом, так как на войне нет места радости. Вести самую обычную жизнь значило для меня научиться сбрасывать напряжение и, сложив оружие, впустить в свою жизнь радость.
