которых сможет удовлетворить фрустрированную смысловую волю и запрос человека на смысл своего бытия. В этот момент логотерапия перетекает в экзистенциальный анализ – так же, как всякий экзистенциальный анализ венчается логотерапией. Если Дарвин говорил о борьбе за существование, а Кропоткин – о взаимопомощи, то экзистенциальный анализ концентрируется на борьбе за смысл бытия и видит себя помощником в поиске смысла.
Нередко оказывается так, что врач, который столкнулся с врачебным душепопечительством, дезертирует, будь то бегство в соматическое или психическое. Первое происходит, когда возникают попытки накормить пациента транквилизаторами и таким образом от него отделаться. Любым способом врач пытается, по словам Ницше, «с лучшими намерениями отсечь все так называемые терзания души и уколы совести».
Если соматологизм игнорирует духовное, то психологизм проецирует ноэтическое в психическую плоскость. К ноэтическому, однако, относится и воля к смыслу. Врач бежит в психическое, когда он не дает пациенту (который находится в отчаянии, потому что сомневается в смысле своего бытия) рациональные доводы, которые говорили бы против самоубийства, а скорее занимается выяснением эмоциональной подоплеки, которую хочет «вскрыть». Как будто истинность мировоззрения зависит от здоровья того, кто так или иначе «взирает на мир» [196]. В действительности истина существует, несмотря на болезнь, притом не только невротическую, но и психотическую. 2 × 2 = 4, даже если это утверждает параноик. Проблемы и конфликты сами по себе не болезненны. Даже неразрешимые конфликты как таковые, как неразрешимые – не болезнетворны. Мы не придерживаемся «простодушного мнения, что здоровому человеку неведомы неразрешимые конфликты» (Вайтбрехт). Как существует истина вопреки болезни, так есть и страдания вопреки здоровью. О первом забывает психологизм, а о втором – патологизм.
Патологизм не видит различия между просто человеческим и истинно болезненным. Отчаяние не обязано быть болезненным. Один из моих пациентов, профессор института, который периодически страдал эндогенной депрессией, задавался вопросами смысла своего бытия не в депрессивные, а в нормальные периоды.
Так, и отчаяние человека по поводу мнимой бессмысленности своей экзистенции, это сомнение в смысле (которое лежит в основе всякого отчаяния), само по себе не патогенно. Такое отчаяние характеризует в принципе человека, а не болезнь. Утверждать то, что человек, сомневающийся в смысле своего бытия, уже потому болен, было бы патологизмом. От нас же требуется различать humanem [197] от morbidem [198].
Даже не всякое самоубийство является патологическим. И ни в коем случае «самоубийство не должно быть завершением развития психической болезни», как написано в одной книге. Это не значит, что самоубийством человек может решить проблему или конфликт. Мы видим, что некоторым самоубийцам не хватает смелости, а некоторым – смирения; но, если первый не является героем, а второй святым, это еще не значит, что оба дураки. Они страдают не от душевной болезни, а от нужды духа: бедствия совести. Если совесть самоубийцы заблуждается, то это заблуждение свойственно человеку.
Больше всего патологизм вызывает опасения не там, где путают человеческое с болезненным, а где принимают самое человеческое, что только существует, то есть заботу о максимально возможном исполнении смысла бытия, за «слишком» человеческое – за его слабость, комплекс. Насколько мало запрос человека на смысл своего бытия является признаком болезни, настолько же мало говорит о ней воля к смыслу, и мы даже мобилизуем ее в качестве средства исцеления (в смысле психотерапии, исходящей из духовного).
Мы должны помнить не только о том, что смысловая воля представляет собой самый человеческий из всех феноменов, но и что ее фрустрация не несет в себе ничего болезненного. Человек не обязательно болен, если считает свое бытие бессмысленным, от этого даже не обязательно становятся больным. Экзистенциальная фрустрация не является ни нездоровой, ни болезнетворной. Иными словами, она сама по себе не патологическая и не обязательно патогенная. Если она и патогенна, то лишь факультативно. Когда она становится патогенной фактически (патогенный = приводящий к заболеванию) и на самом деле приводит к невротическому заболеванию, то такие неврозы мы называем ноогенными (ноогенный = возникший из духовного).
Спросим себя: «Когда экзистенциальная фрустрация становится патогенной?» Необходимым условием является отклик в виде соматопсихической аффекции [199], она должна присоединиться к экзистенциальной фрустрации. Иными словами, чтобы возник ноогенный невроз, при экзистенциальной фрустрации свою роль должна сыграть соматопсихическая аффекция. Собственно, по-другому это произойти не может, именно с точки зрения логотерапии. Согласно логотерапии, болезненный процесс с самого начала может существовать только в области психофизического организма, но не в духовном измерении личности: духовная личность не подвержена болезни. Однако человек вполне может заболеть. Когда бы это ни происходило, вовлекается психофизический организм. Говоря о неврозе, мы должны подразумевать поражение психофизического организма. В этом смысле мы осознанно говорим только о ноогенных неврозах, но не о ноэтических неврозах. Ноогенные неврозы – это неврозы «из духа», но не болезни «внутри духа». Не существует «ноозов» (ноэтических неврозов). Что-то ноэтическое не может быть патологическим и поэтому не может быть невротическим. Неврозы не ноэтические, не духовные заболевания, не болезни в духовности человека. Это всегда болезнь человека в его единстве и целостности. Из всего сказанного следует, что нужно отдавать предпочтение названию «ноогенные неврозы», а не термину «экзистенциальные неврозы». Экзистенциальной, по сути, может быть только фрустрация, а она не невроз и не патология.
Добравшись до этого пункта наших размышлений, наряду с опасностью патологизма, о которой мы говорили ранее, мы видим еще одну опасность: опасность ноологизма. Жертвой ошибки ноологизма было бы утверждение, что всякая экзистенциальная фрустрация патогенна. Невроз не коренится в экзистенциальной фрустрации, так же как экзистенциальная фрустрация не является чем-то невротическим. Приль из Университетской гинекологической клиники Вюрцбурга сообщает, что он в 21 % случаев органоневроза установил экзистенциальный патогенез. А моя сотрудница Ева Нибауэр, руководительница психотерапевтического амбулаторного отделения неврологической поликлиники Вены, смогла квалифицировать лишь 14 % всех случаев заболеваний в качестве ноогенных неврозов. Аналогичный процент случаев смогли выявить Вольхард и Ланген: 12 % – не больше и не меньше. Это значит, что не всякий невроз является ноогенным, не всякий невроз возникает из конфликта совести или проблемы ценностей.
Если психологизм ошибочно диагностирует любой невроз (в том числе ноогенный) как психогенный, то ноологизм считает любой невроз (в том числе и психогенный или соматогенный псевдоневроз) ноогенным. Для такого явного ноологизма типичными являются следующие утверждения: «Невроз – это всегда преувеличение относительных ценностей» [200] или «Проблематика Бога в любом анализе является центральной проблематикой конфликта» [201]. Если один автор утверждает, что невроз всегда является преувеличением относительных ценностей, тогда он абсолютизирует не только то, что сам называет относительным, тогда речь идет о явном ноологизме. Невроз нельзя свести к абсолютизации относительных ценностей, и эта ценностная абсолютизация не обязательно приводит к неврозу. Не будем святее самого Папы. Представитель ордена францисканцев отец Вандервельдт из Вашингтонского католического университета Америки подтверждает нашу позицию, четко объясняя, что не всегда в основе невроза лежит конфликт в принципе, не говоря уже о конфликте моральном или религиозном. Когда другой автор, вопреки предостережению Вандервельдта, кладет в основу этиологии неврозов не моральный, а религиозный конфликт, причем как единственно возможный, «обожествляет» его (используя его любимое выражение) и утверждает, что проблематика Бога является в каждом (!) анализе центральной проблематикой конфликта, он игнорирует достойное предупреждение Вайтбрехта: «Нам не положено судить о вине, приняв позу священника, не говоря уже о том, чтобы идти на риск и рассматривать заболевание как форму столкновения с божественным порядком. От высокомерного желания видеть насквозь и разоблачать нужно отказываться как от неподобающего врачу».
Рядом со Сциллой психологизма нас поджидает Харибда ноологизма. Если психологист проецирует духовное из области человеческого, которое может конституироваться только благодаря духовному измерению, в плоскость психического, то ноологист интерпретирует телесное однобоко и исключительно в смысле выражения духовного. На самом деле телесные болезни не всегда имеют то значение в истории жизни и ту выразительную ценность для души, которую им так щедро приписывает психосоматическая медицина.
Психосоматическая медицина учит следующему: заболевает лишь тот, кто делает себя больным или печалится. Оказывается, при определенных обстоятельствах заболеть может и тот, кто радуется. Если мы неправильно понимаем слова Ювенала (mens sana in corpore sano [202]), подразумевая, что здоровый дух обусловлен здоровым телом,
