Я смотрел на Михаила Илларионыча, не отрываясь. Было в его фигуре что-то медлительное, медвежье, косолапое и в то же время добродушное, близкое. Пройдя дверь, он вытянул вперед свою загорелую руку и так шел с нею к нам.
— Добро пожаловать! Чуднов, заведующий терапевтическим отделением. — Подойдя к нам вплотную, он поклонился и долго жал каждому из нас руку большими мягкими ладонями. Сразу словно гора свалилась с плеч, и меня охватило такое чувство, будто после долгой разлуки я попал к близкому родственнику.
Чуднов повел нас в комнату, которую он назвал приемным покоем. Там меня удивили огромные часы в деревянном футляре. Массивный медный маятник качался настолько важно, будто сознавал, что без его движений остановится время.
Чуднов указал нам на кушетку, а сам сел за небольшой стол, накрытый простыней. И халат его и простыня сливались в одно целое, белое, ослепительное; даже больно было смотреть на эту белизну, на эту чистоту, освещенную утренним солнцем.
— Значит, и отдохнуть не пришлось после экзаменов? — спросил Чуднов.
— Здесь отдохнем, — ответил Захаров. — Или не придется?
— Почему же? Вполне сможете и отдохнуть. Перегружать мы вас не собираемся.
— А, говоря откровенно, мы приехали к вам не отдыхать.
— Правильно, — поддержал я Захарова. — Мы будем продолжать учиться. Практика в этой больнице — продолжение институтской программы.
— Золотые слова. Гениальные слова, — заметил Гринин.
Я покраснел.
Чуднов пристально посмотрел на нас. Не знаю, что он подумал.
— Вероятно, каждый из вас мечтает стать хирургом? — спросил он.
— Угадали. Я, например, хочу, — сказал Захаров.
— Я тоже не прочь, — буркнул Гринин. Он был не в духе.
А я спросил:
— Как вы узнали?
Чуднов легонько так, чуть-чуть, улыбнулся.
— Ведь я тоже был студентом. Как вы думаете, был я студентом?
— Конечно! — ответил я. — И академик проходит эту стадию развития.
— Гениально, — шепнул мне Гринин. — У тебя гениальные задатки, юноша.
Я не обижался на Гринина, пусть упражняется в остроумии, если хочет.
С широкого загорелого лица Чуднова не сходила все та же легкая, обращенная в далекие годы улыбка.
— На третьем и на четвертом курсе почти все увлекаются хирургией; это и понятно. Молодость, романтика, жажда подвига. Ну, а на пятом курсе тропинки начинают расходиться. Но вам до этого еще далеко. — Он слегка махнул кистью руки. — Не стоит и голову ломать. Все само собой определится, и однажды вы узнаете, для чего родились. А пока будьте хирургами! Я как терапевт не возражаю. — Он взглянул на часы в деревянном футляре. — Вот минуты через три — так мне сказали — кончится операция, придет заведующий хирургическим отделением, и мы вас поделим. — Он улыбнулся.
— Поделите? — спросил я.
— Да. Между мной и Золотовым.
Дверь шумно распахнулась, и на пороге я увидел красивого седого человека. Ему было лет пятьдесят. Пышная шевелюра. В черных глазах светился ум. Первая мысль, которая пришла мне в голову, была: «Профессор!» — такая же величавость движений и жестов, накрахмаленный белоснежный халат и улыбка человека, знающего себе цену.
— Здравствуйте, товарищи студенты, — сказал вошедший и сел к столику правее Чуднова.
Это и был Золотов, заведующий хирургическим отделением.
Теперь все были в сборе, и Чуднов кратко рассказал о содержании производственной практики. Затем спросил, кто в каком отделении хотел бы начать работу.
Первым откликнулся Гринин:
— Конечно, в хирургическом!
— Почему «конечно»? — спросил Золотов.
— Я привык брать быка за рога, — ответил Гринин.
— Неплохо, — сказал Золотов. — Если уметь это делать.
Врачи переглянулись.
— А вы где хотите начинать? — Чуднов обращался к нам.
— В хирургическом, — ответил Захаров.
— Я тоже. — Мне хотелось быть вместе с Захаровым.
— Нельзя же так, — сказал Чуднов. — Почему всем начинать с хирургического?
— Заговор против терапии, — сказал нараспев Золотов. — Я могу взять сразу троих. Если уж всем так хочется ко мне, могу взять. — Золотов говорил, красиво растягивая слова.
— Возражаю. — Чуднов растопырил пальцы и провел ладонью по голове, очевидно забыв на мгновение, что волос-то давным-давно нет. — Не могу отдать всех. Нерационально. У вас будет густо, а у меня пусто. А потом наоборот. Что хорошего?
Логично! Вот и пускай берет себе Гринина.
— Вы ко мне пойдете, молодой человек, — решительно сказал Чуднов.
Он смотрел на меня. Все, кажется, смотрели на меня и ждали, что я скажу. «Кто-то должен уступить», — подумал я. Захаров не уступит, Гринин, наверно, тоже. Значит, уступить должен я. Другого выхода нет.
— Пойду к вам, — сказал я.
И начал утешать себя, чтобы не было так обидно. Быть в отделении одному даже лучше: больше успею. То, что они будут делить, мне достанется одному. Когда я перейду в хирургическое отделение, все операции пройдут через мои руки, ведь я буду единственным практикантом. Вот тогда-то я и придумаю новую операцию, которую будут потом изучать в институтах. И когда я рассудил вот таким образом, то был даже доволен, что все так хорошо получилось.
Чуднов тоже, кажется, был доволен и время от времени одобрительно на меня поглядывал и улыбался одному мне заметной улыбкой. Эта улыбка как бы говорила: «Ну, вот и нашелся человек, который хочет начинать практику у меня, так что вы, Золотов, не очень-то задирайте нос».
Чуднов записал на листе бумаги наши фамилии; причем, когда я назвал свою, он усмехнулся.
Потом Чуднов спросил, где мы хотим столоваться, в больнице или в городе. Мы согласились столоваться в больнице, так как в городских столовых, наверное, слишком много времени тратится на ожидание.
— Да! Относительно акушерства… Впрочем, подождем, скоро заведующий отделением вернется из отпуска.
— Все, что ли? — спросил Золотов, посмотрев на Чуднова.
— Как будто все, Борис Наумович, — сказал Чуднов, завинчивая авторучку.
— Кто со мной? — спросил Золотов, вставая.
Захаров и Гринин подошли к нему.
Уходя, Захаров бросил мне взгляд, словно говоря: «Ничего, ничего! Главное — не теряться. Все начинается не так уж плохо».
Мне было немного грустно оставаться одному, без Захарова, к которому я успел привыкнуть. Я сидел на кушетке и смотрел на длинный маятник часов, когда резко зазвонил телефон. Чуднов взял трубку и минуты две слушал. Потом положил трубку на рычажок и сказал мне, что его вызывают в горсовет.
— Проведите сегодня денек с товарищами. А хотите, познакомьтесь с терапевтическим отделением без меня.
Он говорил так, будто провинился передо мной и теперь извиняется. Мне стало неловко. Я сказал, что лучше пойду к товарищам. Он кивнул, и я выскользнул из приемного покоя.
Гринин и Захаров стояли возле окна в коридоре хирургического отделения и, видимо, кого-то ждали. Вскоре пришел Золотов. Он был чем-то расстроен, но, заметив меня, оживился.
— А вы почему здесь? — обратился он ко мне. — Сбежали из терапии? — Он был и удивлен и обрадован. Ему явно хотелось, чтобы я сбежал.
Я объяснил ему. И он, кажется, остался не совсем доволен.
— Ну, пошли, — сказал он, глянув на ручные часы.
Мы пошли по коридору.
— Весь первый этаж мой. Вверху — все прочие.
Подошли к белым дверям. Золотов распахнул их, посмотрел на Гринина и сказал:
— Ваша палата. Девять коек.
Гринин благодарно улыбнулся.
Не знаю, о чем думал он в эти минуты, но если бы эту палату отдали мне, я, кажется, закричал бы от радости. Ведь в клинике нам давали курировать лишь по одному больному, а здесь сразу девять человек. Если судить по его виду, он был рад. Он упорно сгонял со своего лица улыбку, а она прорывалась. Из-за этого у него был довольно глупый вид.
Золотов обвел взглядом больных. Некоторые из них лежали, укрывшись одеялами, другие сидели на кроватях; все в каком-то тревожном ожидании смотрели на заведующего.
— Ваш новый доктор, — сказал им Золотов и рукой показал на Гринина. — Прошу любить и жаловать.
Больные перевели взгляд на Гринина. Еще бы — новый доктор! Как не посмотреть! Но, говоря откровенно, я не уловил в их взглядах энтузиазма.
Мы вышли в коридор.
Золотов прикрыл за нами дверь — мы сами не догадались этого сделать — и, глядя на Гринина, сказал:
— Итак, товарищ студент, вы прикрепляетесь к Коршунову, моему помощнику. Я отдал вам его палату. По всем вопросам обращайтесь к нему. Ну, а если будет особая надобность, можно и ко мне. — Он поднял вверх указательный палец.
Как я заметил позже, этим жестом он подчеркивал значительность того, о чем говорит. И еще я заметил, что когда он говорит, то прислушивается к собственному голосу. Сейчас Золотов смотрел на Гринина взглядом экспериментатора.
