Подобно жан-полевским романам строение «Приготовительной школы эстетики». Читающий второе издание «Школы» (вышедшее в свет в начале 1813 г.) особенно ясно почувствует художественную ее архитектонику особо подчеркнутую. Предисловие ко второму изданию предваряет предисловие к первому и всю книгу вставляет еще в новую, дополнительную раму; излагаемое по параграфам предисловие ко второму изданию дает в руки читателя определенный сатирико-комическо-иронический ключ к чтению книги, после чего предисловие к первому изданию дает еще и другой ключ, несколько иначе настраивающий читателя. Все первое издание «Эстетики», как композиция и как содержание, отстраняется словно некий художественный объект и как бы все время находится («болтается») внутри второго. Жан-Поль подчеркивал (а не смазывал!) зияние между первым и вторым изданиями, как встроенными одно в другое зданиями; и нередко Жан-Поль специально обращал внимание на вставки второго издания. Кульминационным эпизодом в этом целенаправленном расслаивании двух совмещенных изданий «Школы» являются те два параграфа «Школы», которые начинаются с одной и той же фразы и из которых один содержит новое, а другой — прежнее продолжение мысли. Это — § 22 и 23.
Естественно, уже и первое издание «Приготовительной школы эстетики» образно осмысляет здание своей композиции.
В первых параграфах «Школы» Жан-Поль, заявивший в предисловии, что «настоящую эстетику однажды напишет тот, кто сумеет соединить в себе поэта и художника» (V 24), — до какой-то степени еще имитирует стилистическую сдержанность ученого трактата. Деление каждого из двух первых томов книги на программы и параграфы кажущимся образом тождественно ее эстетико-теоретическим задачам. «Программа», которую имеет виду Жан-Поль, — это немецкий жанр ученого сочинения, досуществовавший до XX века. «Программой» называлась статья, которая публиковалась к ежегодному, традиционному открытому выпускному экзамену гимназий и помещалась вслед за программой такого торжественного годичного акта. Слово «программа» в качестве обозначения главы соответствует у Жан-Поля «секторам», «сумму лам», «клаузулам», «станциям» и т. д. его романов. Все такие наименования, какие придумывал Жан-Поль, — не простые синонимы обыкновенных «глав», а элементы образного переоформления композиции целого. Таковы и жан-полевские «программы», которые одновременно и намекают на ученый характер труда и этим же самым ученым названием, употребленным в несобственном смысле, ставят такие композиционные единства «Школы» в связь с композиционными единствами романов. В свою очередь параграфы «Школы» находятся «под сенью» программ, и уже одно это лишает изложение «по параграфам» тождественности со своим предметом. Если кто-нибудь примет такое членение «Школы» за композиционные игры поверх собственно теоретического содержания книги, тот ошибется. Случай подобного двухступенного членения дают еще тома «Титана» — здесь повествование делится на «юбилейные периоды» и «циклы» (придуманные богословом И. Г. Франке-младшим «периоды» состояли из 152 «циклов», «циклы» — из 49 лет), соответствующие универсалистской тенденции «сверхромана». Если это игра, то такой игрой пронизано решительно все в книге. Следует с полной серьезностью отнестись к словам, с которых начинается предисловие ко второму изданию книги: «Чтобы сохранить строгость формы и единообразие целого и в предисловии, я буду писать его по параграфам». Разумеется, нет никакой внутренней причины излагать предисловие по параграфам, параграфы эти — «дутые», и к тому же Жан-Поль хорошо помнит, что предисловие к первому изданию почему-то не нуждалось в параграфах. Начальные слова «Школы» — ироничны, но это не обычная риторическая фигура иронии, предполагающая противоположный смысл, а такая ирония, которая сразу же оказывается во власти бесконечных и безостановочных опосредований жан-полевского юмора, царящего во всех программах и параграфах ею «Школы». Наконец, писавший предисловие ко второму изданию «Школы» Жан-Поль не забывал и о дающей волю фантазии и смывающей все композиционные градации первых двух частей третьей части «Приготовительной школы эстетики», главы которой, начинающиеся, прерывающиеся, снова начинающиеся, врезаемые в непрерывную ткань повествования (V 338. 4 — 8), выступают там сразу в трех значениях и ролях.
Безудержный напор поэтического воображения в третьей части «Эстетики» не отвлекает автора от его задач Скорее, напротив: романическая фикция переносит писателя в Лейпциг, это средоточие немецкой книготорговли того времени, в город книжных ярмарок, куда сходится и откуда расходится во всей стране трудно обозримая литературная продукция немецких авторов и типографий. Читать лекции по эстетике прямо посреди университетского и книготоргового саксонского города, словно в осином гнезде рецензентов и оппонентов любого автора, — особое удовольствие для эстетика Жан-Поля как творца, или «составителя», своей «книги», удовольствие, которого никак не мог бы позволить себе отвлеченно теоретизирующий эстетик. Смыкаются: теоретическая проблематика «Школы» — один полюс, и непосредственная литературная жизнь — другой полюс; эстетическая теория — и те типические, социальные, экономические, жизненно-бытовые обстоятельства, в каких предстоит существовать и самой книге и в каких существуют и только и могут существовать литературные (книжные) объекты жан-полевской «Эстетики» Тут все, все теоретические и романические линии сходятся на книге: если в первых двух частях Жан-Поль придавал себе вид теоретика, то в третьей он изображает, как он создает свою книгу — ту самую, которую держит в руках его читатель. Это — смелый прием романиста, который, создавая «поэтические энциклопедии» своей эпохи, освоил как материал романов любые, в том числе и самые теоретические и самые отвлеченные, предметы.
«Приготовительная школа эстетики» — одна из «поэтических энциклопедий», написанных Жан-Полем-романистом.
В жан-полевской «Приготовительной школе» должна, скорее, удивлять способность писателя останавливаться на одном предмете — потому что он не очерчивает свои предметы всесторонне и не создает их пластических подобий.
Юмористическое скольжение, подвижность жан-полевских образов, их всеприсутствие — среди них немало повторяющихся, притом поворачивающихся все новыми сторонами, — никак не противоречит особой логичности жан-полевской «Эстетики». Скачкообразные процедуры всемирного юмора не исключают логики их смысла.
В книгах Жан-Поля сходились литературная традиция и зарождавшийся в поэтическом универсуме книги-романа реализм середины XIX века. В рамках жан-полевских разросшихся донельзя «княжеских зерцал» выражена с необычайной интенсивностью и, скорее, между строк[64] ясная идея свободы. У жан-полевской идеи свободы — большие потенции и не высказанное до конца широкое, здоровое, современное многогранное содержание. Жан-Поль, как никто среди его современников, был свободен от туповатых наслоений национализма и роковых противоречий идейной запутанности, свободен он и от моральной апатии. Мысль о свободе — политической, национальной и умственной, творческой, интеллектуальной — не оставляет Жан-Поля в «Приготовительной школе эстетики». Немецкие радикалы 30 — 40-х годов понимали Жан-Поля довольно узко[65]. Людвиг Берне, видевший в Жан-Поле «писателя обездоленных»[66], гордился тем, что открыл в нем «либерала»[67], но открыл он в нем как раз ровно столько, сколько мог, — буржуазный либерализм; в Гете он, напротив, способен был усмотреть лишь «аристократа»[68].
Теоретик «Молодой Германии» Лудольф Винбарг в «Эстетических набегах» (1834), как назвал он свои прочитанные в Киле лекции, довольно точно схватил особенность жан-полевской «Приготовительной школы»: «Есть только одно-единственное сочинение об обычной эстетике, гениально эстетическое, — оно принадлежит Жан-Полю, — и есть только одно-единственное, постигающее эстетику в высшем, греческом, платоновском смысле, — это „Эрвин“ Зольгера»[69]. Винбарг был всецело прав, выбрав из моря эстетической литературы две необычные и этим (только этим) близкие друг другу книги.
Одновременно — и это показательно для широты заключавшихся в Жан-Поле сторон — его творчество притягивает к себе венского католического богослова Антона Гюнтера[70], незаурядного, своеобразного мыслителя, автора философского диалога («идиллии в восьми октавах») «Пир Перегрина» (1830) и «Приготовительной школы спекулятивной теологии» (1828 — 1829): стиль Гюнтера (сочинения которого в конце концов оказались в пресловутом «Индексе запрещенных книг») гегельянец К. Розенкранц справедливо считал «жан-полевским»[71], и Гюнтер не раз увлеченно высказывался о Жан-Поле[72].
