Жан-Поль Рихтер - Приготовительная школа эстетики

Творчество выдающегося немецкого писателя романтической эпохи Жан-Поля (Иоганна Пауля Фридриха Рихтера, 1763—1825[1]) — это особый художественный мир со своими специфическими особенностями, со своими законами, мир, очень часто поражающий читателя своими странностями. В мир Жан-Поля трудно войти, в его книги нелегко вчитаться[2]. Во всем продукт своего времени, Жан-Поль отражает в своем творчестве его необычайные и неповторимые возможности — его небывалую духовную насыщенность, интенсивность, доходящую до крайней смятенности и взрывчатости, до состояния внутреннего вечно неразрешимого конфликта. Рубеж XVIII—XIX веков — это для истории немецкой философии, литературы, музыки, живописи словно фокус духовного развития, эпоха, когда начинают раскрываться все духовные богатства народа, и столкновение времен, их драматическая коллизия. Жан-Поль собирает в своем творчестве поэтическую традицию — собирает ее как разнородность и разрозненность стилистических струй и пластов. Жан-Поль не ставит целью преодолеть эту разнородность, переплавить ее в едином поэтическом стиле, а искусно сплетает различные стилистические тенденции, иногда нарочито их сопоставляет. Ткань поэтических произведений Жан-Поля сложна уже тем, что состоит из взаимопронизывающих друг друга стилистических слоев, в которых выражаемый смысл отражается, обыгрывается, многогранно развивается. Для претворения различных стилистических замыслов эпоха, когда жил немецкий писатель, предоставляла удобные возможности: обзор литературы прошлого был широким, открылся и вид на будущие, реалистические начала литературы XIX века.

Ситуация благоприятствовала разработке и разрастанию литературных методов, приемов, вообще гипертрофии литературного, механизмов, перерабатывающих материал жизни и возводящих его к идеальному. В немецкой литературе рубежа веков сталкиваются и сосуществуют крайности. Еще культурные традиции барокко, XVII века, не преодоленные в эпоху Просвещения, превращаясь и обновляясь, сохраняются даже внутри самой рационалистической эстетики и поэтики. На протяжении XVIII века все усиливается внутренняя многослойность немецкой литературы, снимающая в себе «разновременность» сосуществующих пластов традиции. Это нарастание и усиление многослойности, когда новое не отменяет старого, но хранит внутри себя диалектическую глубину снятого, — характерная — в известной мере в противоположность просветительскому веку во Франции — особенность развития немецкой литературы. Сложные процессы наслаивания всего традиционного приводят в конце XVIII века к революционному состоянию немецкой литературы. Разумеется, речь идет не об автономном росте литературы — ее рост как раз превосходно отражает социальные и социально-психологические процессы в Германии XVIII. — начала XIX веков, самую суть ее политико-экономического развития и момент застоя в нем. Стилистически-смысловая непрерывность, накапливающий в себе энергию континуум традиции вполне отвечает динамике экономического, политического и духовного развития Германии в XVIII веке. Французская революция с ее реальной диалектикой свободы (а свобода и до революции была настоятельной темой немецкой теории и немецкой словесности) тем более обостряет к концу века ситуацию немецкого «духа», раскрепощает его, внутренне дифференцирует, выявляет в нем крайности и парадоксы. Борется и сосуществует архаическое и новое. Ветхими рамками немецкой политической системы, немецкого «старого режима» все накопившееся многообразие конденсируется до теоретической, поэтической, литературной чрезмерности. В частности, и жан-полевское литературное мышление, его стиль — это мышление и стиль чрезмерности, внутренней переполненности, обнимающей весь исторический мир и весь космос, сопоставляющий и сталкивающий эпохи и миры.

Литература конца XVIII века вступает в критическую фазу развития. Литературная революция совершается в духе знаменитого шлегелевского фрагмента: «Французская революция, наукоучение Фихте и „Мейстер“ Гете обозначают величайшие тенденции нашего времени. Кто противится этому сопоставлению, кто не считает важной революцию, не протекавшую громогласно и в материальных формах, тот не поднялся еще до широкого кругозора всеобщей истории литературы...»[3]. Иначе говоря, литературная революция была и попыткой очистить культуру Германии от чрезмерных архаических нагромождений былого[4], попыткой снять бремя традиции и бремя социально-экономического принуждения; отсюда пафос критики в самом раннем романтизме, отсюда публицистическая смелость работ Фр. Шлегеля о Лессинге и Георге Форстере. Поэтическое творчество — символ и залог духовного освобождения. Немецкий мыслитель (писатель, философ) обретает свою свободу в творчестве, в поэзии, в идее, но и здесь не может не воспроизвести свою несвободу. Таково, видимо, центральное противоречие литературного творчества рубежа веков, и оно означает, что на всех слоях и во всех отношениях литературное произведение завязывает в своих глубинах узел противоречивости, узел противонаправленности. Если говорить о поэтическом творчестве в узком смысле, то резчайшие столкновения между классикой[5], романтизмом[6] и позднепросветительскими течениями[7], а также и чрезвычайно расплодившейся тривиальной «бесстильной» литературной продукцией того времени, — столкновения, которыми отмечен рубеж веков, — происходят на почве такого центрального противоречия литературы, переплетения свободы и несвободы в недрах художественного творчества, внутри художественного произведения.

Следствие этого противоречия — та идея несовместимости эстетически-идеального и жизненно-практического, что хорошо известно по философско-историческим построениям Шиллера. Жан-Поль писал в «Приготовительной школе эстетики» (§ 54; V 201. 31 — 32[8]): «Человечество не может обрести свободу, не достигнув высокого духовного развития, второго — без первой». Для Жан-Поля связь этих двух сторон пути человечества к свободе разумеется сама собою. Афоризм оттеняет важную сторону мировоззрения Жан-Поля — его трезвый взгляд на существо жизненных проблем; его мысль в своей основе реалистична — так в противовес и шиллеровскому, «идеалистически» приподнятому утопизму Жан-Поль эпически широк, когда отражает в своих произведениях эпоху и ее проблемы. Для него свобода конкретна как очевидное и исторически назревшее требование времени и как множество мыслимых и реально выступающих человеческих позиций, осмысливающих проблему свободы. Многообразию таких жизненных позиций, продиктованных легальностью эпохи, но в соответствии с ее поэтическим языком перемещенных в специфический жан-полевский романически-утопический, полумифологический контекст, посвящены главным образом первые романы писателя — «Незримая ложа» (1793), «Геспер» (1795) и особенно монументальный «Титан» (1800—1803, 4 тома и 2 тома «Комического приложения»). «Титан», поэтический шедевр Жан-Поля, пришелся прямо на те годы, которые были ключевыми, важнейшими и, ля самого центрального периода немецкой литературной истории.

Жан-Полевская «Приготовительная школа эстетики» вышла в свет в 804 году спустя год после завершения «Титана» и в один год с романом «Озорные годы»[9] «Школа эстетики» подводила итоги начатого на холодной студенческой скамье писательства, и Жан-Поль справедливо говорил, что писал эту книгу ровно столько, сколько все остальные, то есть всю жизнь, пока работал над ними (V 22). Манускрипт «Школы» Жан-Поль подготовил довольно быстро — с октября 1803 по август 1804 года, а объем работы, проделанной для нее, объем всего прочитанного и выписанного был, как всегда у Жан-Поля, непомерно велик[10]

«Эстетика» Жан-Поля ценна не мощно-конструктивной системностью, как «Эстетика» Гегеля, но такими моментами, которые не имеют ничего общего ни с «Эстетикой» Гегеля, ни с любой другой философской и академической эстетикой и лежат совсем в иной плоскости.

Первый из этих моментов: Жан-Поль вводит читателя в широкий круг явлений литературы, философии, эстетики своего времени — то есть в первую очередь этого центрального, критического, важнейшего для немецкой литературы десятилетия, о котором шла речь. Жан-Поль вводит в круг всех этих явлений не просто как теоретик, разбирающий их и суммирующий их итоги, но прежде всего как живущий среди них современник. Он настолько погружен в литературу своего времени, что даже классические образцы поэзии вынуждены отойти на второй план по сравнению с непосредственностью всего текущего, отражающего поток окружающей жизни.