«Ученые хранили тогда науку, как тайну, и говорили об ней языком, недоступным толпе, намеренно скрывая свою мысль, боясь грубого непониманья. Тогда… звание учёного чаще вело на костёр, нежели в академию… С тех пор всё переменилось… но ревнивая каста хочет удержать свет за собою, окружает науку лесом схоластики, варварской терминологии, тяжёлым и отталкивающим языком» («Дилетантизм в науке»).
А сейчас, спустя ещё столетие?
Теперь уж и совсем всё переменилось. Но в языке науки едва ли меньше стало «конкресцирования абстрактных идей в сфере», даже в книгах массового издания, не говоря уже о специальных «учёных записках» и диссертациях.
Да, не так–то просто отбросить сразу все эти «культурные наслоения»! Не каста, так специфика, традиция! «Из поколения в поколение…» К тому же многие научные термины действительно нужны, труднозаменимы или даже, пожалуй, незаменимы вовсе, как, например, некоторые слова, обозначающие философские понятия.
И ещё одна трудность: слова сравнительно легко попадают в язык, но очень неохотно уходят. Не потому ли до сих пор мы встречаем и утрирование и дефекты? (Я не говорю о шутливо–иронической речи, где живут и «ячество», и «шаротык», а также нарочито искажённые иностранные слова или умышленно «сниженные» — «эвакуироваться из комнаты», «абстрагировался от комсомольской среды», «интертрепация» и т. д.) Иногда ска–зывается и профессиональная честь: чего доброго, засмеют коллеги, если обходиться без «пониженных элементов рельефа» (а могут усомниться и в «умственном уровне»!), да и читатели не почувствуют трепета перед учёностью: это уже вроде бы и не наука…
Истинной–то науке это, правда, никогда не грозило. Писали же вполне понятные, увлекательнейшие вещи о науке знаменитые наши академики — и Павлов, и Тимирязев, и Ферсман!
И прежде было немало учёных, которые умели изъясняться прекрасным русским языком.
Кстати, Герцен, говоря о тех молодых философах, что приняли «какой–то условный язык» и «не переводили на русское, а перекладывали целиком», противопоставлял им М. Г. Павлова, который «привил Московскому университету немецкую философию» и при этом говорил по-русски. Его достоинство Герцен видел именно «в необычайной ясности изложения, — ясности, нисколько не терявшей всей глубины немецкого мышления».
Чтобы понять и полностью оценить подвиг этого русского учёного, надо представить себе, до какой степени загромождена была немецкая философия того времени всевозможным словесным хламом.
Герцен говорил об этом:
«Немецкая наука, и это её главный недостаток, приучилась к искусственному, тяжёлому, схоластическому языку своему именно потому, что она жила в академиях, то есть в монастырях идеализма. Это язык попов науки… к нему надобно было иметь ключ, как к шифрованным письмам. Ключ этот теперь не тайна, понявши его, люди были удивлены, что наука говорила очень дельные вещи и очень простые на своём мудрёном наречии. Фейербах стал первый говорить человечественнее».
И тут же — замечательные герценовские слова о русском языке, о недопустимости в русском изложении науки следовать худшим образцам:
«Механическая слепка немецкого церковно–учёного диалекта была тем непростительнее, что главный характер нашего языка состоит в чрезвычайной лёгкости, с которой все выражается на нём — отвлечённые мысли, внутренние лирические чувствования, «жизни мышья беготня», крик негодования, искрящаяся шалость и потрясающая страсть» («Былое и думы»).
В самом деле: «нет мысли, которую нельзя было бы высказать просто и ясно» на русском языке.
В самом деле: величайшие учёные уже давно доказали, что и в науке (если это действительно наука, а не вычурное голое наукообразие) можно и нужно обходиться без лишних тяжёлых терминов и иностранных слов.
И все–таки вновь и вновь, обращаясь к иным учёным книгам, встречаемся с тем самым языком «попов науки», который губил ещё старую немецкую науку.
Да что учёные книги — «Записки»! Их не прочтёт подчас и сотня людей. А гляньте–ка в «массовое» издание, рассчитанное, по крайней мере, на полмиллиона читателей. И каких читателей — детей…
Я говорю о новейшей «Детской энциклопедии» (тираж её — 520 ООО экз.).
Меня привёл к ней особый интерес: захотелось поглубже проникнуть в грибные тайны.
И что же?
Взяв 4–й том — «Растения и животные», ни в какие тайны я не проник. Прочитал совсем немного и… со вздохом отложил это дорогое издание, за которым охотились тысячи подписчиков.
Я прочитал:
«Ряд грибов селится на окончаниях мелких корней определённых лесных деревьев, а иногда и трав. Так, белый гриб растёт под сосной или дубом, а подберёзовик — под берёзой. От мицелия гриба корни этих растений получают воду и минеральные вещества, которые образуются в результате разложения органических соединений».
Нет, меня смутило вначале не то, что детям понятнее было бы слово «грибница», чем «мицелий» («грибница» хоть и реже, но упоминается все–таки). И не то даже, что русские слова — «ряд грибов селится», «определённых деревьев» и т. д. — звучат по–канцелярски (на других страницах канцелярщины куда больше). Смутила сперва неточность: белые растут под сосной или под дубом.
А как же — под ёлками, как же — под берёзами, где и всего–то чаще собирают белые?
Но когда я снова открыл отложенный было том — в ужас пришёл от его языка.
В статье о грибах там — гифы и гифы, мицелий и мицелий! И паразиты, и сапрофиты, и склероции…
Заглянул на страницы, где речь о сосне, —оказалось, что у мужской шишки сосновой «два спорангия», «внутри спорангия, путём редукционного деления…»; что есть «две быстро разрушающиеся клетки и две сохраняющиеся клетки — более крупная вегетативная и более мелкая антеридиальная»; что «на заростке образуются два небольших архегония»; что «заростки окружены содержимым семяпочек (нуцеллусом)»; что «антеридиальная клетка делится на две. Одна из образовавшихся клеток в дальнейшем разрушается, а другая (генеративная клетка)… образует мужские гаметы или спермин»…
Тут и зигота, и сперматозоиды, и эндосперма… (не говорю о множестве «вшей» и «щей», с коими воевал ещё М. Горький: «разрушающиеся», «сохраняющиеся», «образовавшихся»…).
Посмотрел «Содержание» — там в заголовках даже: «мутации», «миграции», «популяции», «функции», «компоненты», «аллелопатия»… А уж в изложении — и «дифференцированные организмы», и «органоиды», и «аналоги», и «фракции»…
Представьте себе, как наскочат дети на такие места своей, детской, книги:
«В эндоплазме была обнаружена густая сеть канальцев, которую назвали эндоплазматической сетью, или эндоплазматичеоким ретикулом («сеть» — по–латински «ретикулум»)».
Или: «должен синтезироваться специфический фермент»; «эти молекулы РНК, возможно (?) особым образом «упакованные» (такие «пакеты» информации называют информосомами или информоферами)…»
Или: «Рибосомы, состоящие из двух частей —субъединиц…», «Такая структура имеет своё название — полирибосома или полисома», «тяжи цитоплазмы — плазмодесмы»…
Что поймут дети после таких «объяснений»?
Думается, поймут одно: наука — это не столько пяди во лбу, сколько латынь. Если, например, по–русски просто— сеть, ты должен узнать, как это по–латыни: «ретикулум»!
Используя герценовские слова, можно сказать: «Детская энциклопедия» говорит в общем–то очень дельные вещи и очень простые на своём мудрёном наречии. (Созвучны им и слова М. Горького: можно бы изъясняться «менее премудро».)
И все же думается: после таких энциклопедий вряд ли дети захотят стать новыми «профессорами элоквенции российския и латинския» (вряд ли захотят выражаться и по–русски, как их учат сейчас: «полововзрослые самцы и самки, выкормленные рабочими особями, выходят на поверхность, чтобы найти брачного партнёра»), А если все же решат стать настоящими учёными, не по–доброму вспомнят этот печальный опыт приобщения их к наукообразию, когда иностранное не переводится, а «перекладывается целиком… in crudo».
Вред наукообразия всем понятен, давным–давно.
Однако сейчас пущена в обиход старая, но для многих удобная теория: «Язык — что одежда». Мол, действительно, на лыжах не ходят во фраке, на бал — в замусоленной куртке, которая вполне хороша для чёрной работы в саду. Мол, и говорят тоже: дома или с приятелями — так, в «обществе» — этак, а уж в науке — совсем по–иному.
Конечно, здесь много справедливого. Для лыжных прогулок фрак, понятно, не годится, как не годится летняя одежда для зимы, а зимняя для лета. Но не ясно ли, что замусоленную куртку надо все же выстирать, прежде чем надевать для какой бы то ни было работы. Точно так же чистым должен быть и фрак, и любой костюм, точно так же чистым должен быть язык — и разговорный, и письменный, и научный, и в домашней беседе, и на людях, и в самых высших кругах.
