Рейзини я ничего больше об «Опытах» не писал. К чему? По-моему, все это — суета, из которой реального ничего не будет. Я в Париже до 15 января. Пожалуйста, напишите. Бедного Чиннова, по-моему, обижают в Мюнхене (там была Червинская), но Вы ему об этом не пишите, т. к. он хотя это и чувствует сам, но как всегда и все люди, думает, вероятно, что заблуждается[422]. Я должен быть в Венеции 28 июня — 4 июля, где будет толстовский фестиваль[423]. Не пошлет ли Вас туда Канзас? Если возможно, я пришлю Вам сведения. Это нечто довольно пышное, но без Алекс<андры> Львовны, т. к. будут люди «оттуда»[424]. Шлю всякие чувства, самые искренние.
Ваш Г.А.
14/II-1960 30, Danison Road Victoria Park Manchester
Дорогой Юрий Павлович
Во-первых, позвольте заявить претензию в обиду: я читал в полу-дурацком изложении Трубецкого о Вашей брошюре, посвященной стихам Чиннова. Почему Вы мне этот труд не прислали и даже не известили о нем?[425]
Во-вторых, спасибо за письмо. Перевод Bradley — ничего, сносен[426]. Но, полагаю, это не мои стихи, а его, — как, впрочем, и всегда в переводе.
Почему Одоевцевой не следует знать, что важный какой-то квакер одобрил Ваш проект об акмеизме? Я ей, конечно, этой тайны не разболтаю, но не понимаю; почему это тайна. Квакеры — люди почтенные и «приятные во всех отношениях»[427]: Желаю Вам с ними успеха
Относительно Ульянова-Вишняка: это, в сущности, обычная эмигрантская «склока». Но прав Вишняк[428]. Вы пишете, что У<льянов> лично мил, но пишет он черт знает что и даже черт знает как (т. е. по блеску дурного тона). Не могу забыть его «земного поклона Маковскому» не так давно в «Н<овом> Р<усском> С<лове>»[429] и прочих прелестей. Теперь Вишняк напал на Гуля, который мне пишет с намеком, что я должен его защитить. Но об Азефе я мало знаю и ни в какие полемики о нем пуститься не могу[430].
От Чиннова я получил на днях большое и очень милое письмо. Как я Вам уже говорил, я между строк его чувствую, что ему живется не легко. Но по крайней мере литературно он теперь в почете, — хотя это и отрицает. Хочет издать книгу стихов. Это хорошо, и книга, наверно, будет хорошая. Надо будет и Вам, и мне о нем написать[431].
Ну, вот — а все остальное тоже между строками. Простите, что не могу послать Вам моего «Маклакова»[432]. У меня было всего несколько своих экземпляров, и они уже разошлись. Да Вам он и не очень интересен, хотя кое-что там написано не совсем отсутствовавшим автором, т. е. не совсем равнодушно и механически. Но только кое-что.
Пожалуйста, пишите мне. И обо всем: и о глубоких мыслях, и о сплетнях. Володя Варшавский в каждом письме объясняет мне, какая его жена — «дусик». Она и правда очень милая[433].
Ваш Г. Адамович
17 апреля 1960. Manchester
Дорогой Юрий Павлович
Отвечаю на письмо, которое Вы послали «вдогонку».
Программа обширная — по ней и о ней можно говорить без конца.
Ваш план о собрании парижских поэтов — не понимаю и, признаюсь, не одобряю. Кроме позора и чепухи ничего не выйдет. Все перессорились, все выдохлись, или почти, — не стоит для этого добиваться магнетофонного <так!> бессмертия. Во всяком случае, я от председательствования отказываюсь. Да и вообще, раз об акмеизме, не лучше ли ограничиться прошлым, историей?[434]
Фот? Физ? — кто это. Я знаю Физа, но он к поэзии отношения не имеет. Верно, это тот, о коКором> Вы упоминаете: он действительно связан с Христ<ианским> Движением[435].
Вдова Оцупа: претенциозная экс-«звезда экрана», ничего ни в чем, по-моему, не понимает. Если что-нибудь лично об Оцупе, может, и годится. Но не иначе[436].
Вообще, дорогой друг Юрий Павлович, я несколько опасаюсь Вашего энтузиазма и доверия. Например, — что Вы знаете о редакц<ионной> работе в «Аполлоне»? Знаю, что редактора все сотрудники считали дураком. Насчет этого мог бы кое-что рассказать.
А Маковский будет врать, что он всем руководил и даже «открыл» Анненского. Одоевцева тоже будет врать: о том, какие тайны ей поверял Гумилев. И так далее…
Бог в помощь, но «надежды славы и добра»[437] у меня мало. Не забудьте Артура Лурье: для всего, касающегося Ахматовой, это — лучший источник[438]. И едва ли будет врать. Терапиано об акмеистах не знает ровно ничего.
Простите за холодный душ. Но не ждите в Париже откровений. Надеюсь там быть, как писал, в начале июня. Вот если приедете на юг Франции, поговорим обо всем, — и об акмеизме. Буду искренно рад с Вами там погулять, — как когда-то со Штейгером, переходя с поэзии на его любовные неудачи и надежды — ночью.
Ваш Г.А.
В Париже Вам стоило бы поговорить с Гингером: умный и без самолюбования. Отчасти Пиотровский (с самолюбованием). Еще — Мамченко (беспомощный логически, но с «чем-то»)[439].
1 мая 1960. <Манчестер>
Дорогой Юрий Павлович
Всегда письма мои к Вам начинаются с «простите!». А теперь надо бы повторить это много раз. Я только что — или почти — вернулся в Манчестер, а в Париже было не до писем, по разным причинам, большей частью глупым.
1) Изучение Акмеизма. Кого бы еще можно привлечь? Вы пишете о «намеках» в поэзии Ахматовой. Там намек на Артура Лурье, живущего в Нью-Йорке. Знаете ли Вы его? Это человек, который мог бы быть Вам очень полезен: умный, многое должен помнить. Он был ближайшим другом Ахматовой, несколько лет, и вообще знал все и всех того времени. Он — музыкант, но всегда был с поэтами. Еще стоило бы привлечь Юрия Анненкова (в литературе — Темирязев), тоже близкого ко всем и всему[440]. Он живет в Париже, не помню его адреса, но узнать это легко. Больше никого не нахожу. Одоевцева, конечно, пригодится, но Цеха она не помнит. У нее все — через Гумилева и сквозь него. Не думаю, чтобы все было верно, но все-таки она нужна будет.
2) Я буду в Париже приблизительно с начала июня до 25-го, не позже, если поеду в Венецию… А ехать туда я, по-видимому, должен. Кто это — Викери? Я какого-то Викери встречал в Оксфорде?[441] Конечно, самое простое — записывать сразу на магнетофон, если он у Вас будет. Вы говорите, что хотели бы записывать лично, но ведь это как было бы долго! Меня пугает, что сеанс — «часов 7»! Не ошиблись ли Вы? Ведь можно и одуреть к концу, если 7 часов!
3) «Гурилевские романсы»[442]. Они у меня есть — подарок Прегельши. Но я их еще не читал, или, вернее, — не перечитал. Едва ли я о них буду писать, а если и буду (?), то ни в коем случае не буду ругать. По памяти они мне скорей нравятся. Он и вообще талантливый человек» и если я его и ругал, то тайно любя, и именно потому, что он талантлив. Вот еще мне нравится… хотел написать и не могу вспомнить фамилии, поэт из «Мостов», что-то на Б, вроде Буркина или похоже. У него есть строчка, в конце стихотворения:
…И куда вы нас всех завели!
— по-моему, архи-прелестная, и не просто так, воздушно и никчемно, а полная смысла[443].
4) «Дети», «Поиски друга», «Чиннов»[444].
Прежде всего — спасибо! Прочел и перечел со вниманием и перемежающимися чувствами: то восхищением, то досадой. Вы, в сущности, — последний русский декадент, т. е. не «кающийся». Многое мне так понравилось, или лучше — задело, заставило остановиться, что я поставил бы на полях восклиц<ательные> знаки, если бы вообще их ставил. Но не все, а главное — не целое. У Вас — талант подробностей, частностей, и у меня впечатление, что Вы так эти свои детали любите (и они стоят того!), что теряете чутье к целому в порыве восторга и умиления. Простите, если пишу откровенно. Это рукописи — не для печати, конечно. Воображаю общий вой, если бы их напечатать! — и не только из-за соблазнительных намеков, но и вообще. Но это — рукописи, которые бы надо спрятать для объяснения кое-чего в «воздухе» нашей эпохи, — как и эпиграф из Гаусмана, платоно-микель-анджеловский по духу (т. е. сонеты М<икель>-Андж<ело>). Присматриваясь за долгий свой век к «такой» любви, я уверен, что в ней чаще бывает, что человек хочет «зажечь свечку» перед любимым (кажется, М<икель>-Андж<ело> перед Кавальери), чем в любви обыкновенной. Это и другое чувство, не выше или лучше, а другого тона, верно, по преобладанию «безнадежности» над «блаженством», независимо от возраста. «Чиннов» крайне тонок и убедителен, но для специального издания, немножко притом педантического. Он (кажется?) мне писал, что у него из-за этой заметки — лишние враги. По-моему, — и я этого боюсь, правда, — он не очень далек от мании преследования, как бывает с людьми мимозного типа, не встречающими любви и доброты. Чуть-чуть таков был, например, Мочульский[445], но его спасала церковь и вера.
