Как же поступит в этой крайне сложной для него ситуации Гек Финн? На первой же остановке отправится к шерифу и положит в карман сотню-другую долларов, когда Джима закуют в цепи и возвратят мисс Уотсон? Другие, скорее всего, так бы и сделали, но для Гека это немыслимо. А если он решится укрывать Джима, прятаться с ним на пустынных островах и плыть ночью, вдохновляясь смутной надеждой, что плот кто-нибудь купит и на вырученные деньги можно будет приобрести два билета в свободные штаты, то тем самым он навсегда отрежет себе путь домой, в Санкт-Петербург, который ему этого никогда не простит. Способен ли подросток, который, как и все на Миссисипи, привык видеть в рабстве естественный, чуть ли не свыше ниспосланный закон, на такой подвиг, на такой переворот всех своих представлений? Вынесет ли подобное напряжение?
Допуская эту возможность, Твен, однако, еще не решал возникшей проблемы. Ведь получалось, что правота на стороне Гека, нарушившего заповедь, которую Санкт-Петербург почитал непоколебимой для всякого своего обитателя. А значит, заповедь была ложной, и весь распорядок жизни в Санкт-Петербурге основывался на лжи, на угнетении и насилии. Но еще в «Томе Сойере» родной городок Тома и Гека выглядел просто земным раем, и ни одна туча не омрачала небо над этой зеленой долиной, полной поэзии и тайны. А теперь выходило, что и это безоблачное небо, и этот бестревожный сон, в который погружен Санкт-Петербург, — лишь иллюзия, скрывающая горькую, суровую правду. И надо было коренным образом менять всю интонацию повествования, всю его окраску и тональность.
Рукопись книги о Геке была отложена — и надолго. Твен странствовал по Европе, писал смешные очерки, напоминающие «Простаков за границей», потом, в 1882 году, предпринял большую поездку по местам, где прошло его детство. Заброшенная повесть не давала ему покоя, он несколько раз возвращался к ней, но дело не ладилось. Писатель рвал испещренные поправками листы, проклинал тот день, когда выдумал Гека Финна. В нем происходила тяжкая внутренняя борьба. Еще очень прочно держались заблуждения насчет особого удела Америки, которая при всех издержках роста со временем должна была, как казалось Твену, сделаться страной, где каждый узнает и настоящую свободу, и настоящее счастье. Но все сильнее давали себя почувствовать и совсем другие настроения — усталость, разочарование, ощущение несбыточности радужных надежд, которые не подтверждала, а опровергала американская действительность.
Лишь через семь лет после того, как были написаны первые страницы, Твен, преодолев свои колебания, вернулся к книге о Геке, и в 1884 году она была завершена. Он переделал злополучную шестнадцатую главу, и она стала ключевой во всей повести. В этой главе Гек ведет мучительный спор с самим собой. Он впервые задумывается над тем, что же он делает. Еще на Джексоновом острове Джим откровенно ему признался, что, случайно услышав о планах мисс Уотсон продать его за восемьсот долларов, решил бежать. И Геку, понятно, следовало бы немедля сообщить об этом хозяйке Джима. Но ведь Гек и сам тогда скрывался, разыграв сцену собственного убийства. Не мог же он, выдав Джима, выдать и самого себя. Жаль, что теперь эти оправдания больше не годятся. Плот находится уже далеко от Санкт-Петербурга. Дальше будет сплошь рабовладельческая территория. И необходимо сделать решающий выбор — либо донести, либо сжечь за собой все мосты.
О как это нелегко — выбирать при таких условиях! Гек пытается уклониться. Но тут же чувствует, что все его рассуждения — это лишь хитроумные уловки, демагогия, как сказал бы образованный Том Сойер. Конечно, он не сманивал Джима, не подстрекал его к бунту против въедливой праведницы, вольной поступать со своим рабом как ей вздумается. Он здесь вообще ни при чем. Да полно, так ли уж ни при чем? Ведь не отправься Гек на разведку, переодевшись девочкой и неудачно изобразив не то Сару, не то Мэри Уильямс, и Джима изловили бы прямо на том острове, который для них обоих стал первым пристанищем. А как, помогая друг другу, они вместе спаслись, очутившись в бурную ночь на разбитом пароходе, где трое бандитов сводили счеты друг с другом? Нет уж, пришла пора держать ответ перед своей совестью, и от этого никуда не денешься.
И он прислушивается к голосу совести, а этот голос побуждает его приналечь на весла, чтобы побыстрей добраться до берега и передать Джима куда полагается. Только подсказывает ему такое решение не совесть, а предрассудок, повелевающий не считать негра полноценным человеком. Гек знает, что так надо. Но, к счастью, ему «не научиться никогда поступать так, как надо; если человек с малых лет этому не научился, то уж после его не заставишь никак: и надо бы, да он не может, и ничего у него не получится». Совесть — настоящая совесть, которая Гека никогда не подводит, — не может допустить, чтобы он предал Джима, делившего с ним все невзгоды плавания на плоту и свято верящего, что Гек его единственный и верный друг. Над всеми расистскими мифами, над всеми предубеждениями и жестокими поверьями, которые держали в своем плену даже неплохих, по сути, людей на тогдашнем Юге, поднимается — и торжествует — простое и великое чувство человеческого братства. И Гек Финн становится героем в самом прямом и точном значении этого понятия.
Нам трудно представить, чтобы он повел себя по-иному. Но ведь события, о которых рассказывает повесть Твена, происходили очень давно — около ста пятидесяти лет назад. А в ту пору Гек был, конечно, явлением совершенно удивительным, уникальным для американской жизни, которую Марк Твен наблюдал по берегам Миссисипи. Чтобы в обстоятельствах, описанных Твеном, сохранить верность нравственной правде, а не заведенному обычаю, чьей жестокости никто не хочет замечать, требовалось редкое мужество и нужен был редкий дар человечности.
Наделив этими качествами своего героя, Твен не мог не перестроить и саму повесть так, чтобы ее центром сделался духовный подвиг Гека — именно подвиг, хотя сам Гек, несомненно, очень бы удивился такому определению: просто он действовал так, как ему велело сердце, и что же тут особенного, что он не пошел против самого себя?
Поначалу Твен намеревался создать еще одну книгу о мальчишках из Санкт-Петербурга и об их приключениях. Правда, слово «приключение» в данном случае не надо понимать буквально. Даже если ограничиться «Томом Сойером». Там ведь приключений не так уж и много, гораздо больше игр — пусть порою и принимающих характер не то чтобы опасный, но довольно рискованный. Да, впрочем, игры тоже не самое главное. А главное — это горячее сердце Тома и его пылкое воображение, его страсть к романтике — и высокой, и смешной.
В «Геке Финне» приключений, если говорить всерьез, еще меньше. И все это приключения не ради потехи или авантюры. Удрав на Джексонов остров, Том просто играет, а Гек, скрывшийся там после своего побега от отца, ведет борьбу за собственную жизнь. Сам этот побег продуман Геком с такой тщательностью и осуществлен так изобретательно, что ему бы позавидовал и Том Сойер. На первый взгляд перед нами все признаки мистификации, ничуть не менее остроумной, чем проделки Тома или комические подвиги героев фронтира. Но, подпиливая стену, а потом поливая кровью подстреленного поросенка земляной пол и прилепив клок своих волос к лезвию топора, Гек озабочен вовсе не тем, чтобы соблюсти неписаные правила розыгрышей с мнимой смертью, о которых так часто рассказывается в американских легендах. Ему не до шуток. Крутой нрав отца он знает хорошо и должен не ошибиться ни в одной мелочи, потому что ошибка грозит ему гибелью.
Может показаться, что Гек такой же романтик, как и Том, — ведь и он по своему характеру непоседа, только и мечтающий о том, чтобы жить интересно, меняя впечатления, загораясь все новыми планами и идеями. Едва лишь начинает налаживаться какой-то упорядоченный быт, Геку становится не по себе, и он тут же принимается замышлять бегство — от вдовы ли, от отца, да от кого угодно: «Уйду так далеко, что ни старик, ни вдова меня больше ни за что не найдут». Вот эта его черта всего родственней Тому Сойеру, недаром они и понимают друг друга с полуслова.
А все-таки и здесь различий между ними больше, чем сходства. Том изнывает от скуки на школьных уроках и воскресных проповедях, ему давно приелась даже непрекращающаяся война с Сидом, он тяготится размеренной повседневностью Санкт-Петербурга и все замышляет что-нибудь из ряда вон выходящее, чтобы скрасить эти мирные и безликие будни. На острове он в своей стихии, он охотно прожил бы так и еще неделю-другую, потому что Том все время тянется к жизни простой и естественной, хотя и знает, что рано или поздно придется возвращаться под крыло тети Полли; да это и легко сделать, благо от острова до городка всего лишь полторы мили по реке.
У Гека идея бегства несравнимо серьезнее. Уж он-то, кажется, во всех отношениях дитя природы — никогда у него не было ни постоянной крыши над головой, ни родительской ласки, ни того, что принято называть «хорошими манерами». Понятно, отчего он так скверно себя чувствует в доме вдовы. А у отца? Вроде бы здесь все по нему — ни книг, ни ученья, лови себе целый день рыбу да покуривай всласть. Только эта естественная жизнь, к которой Гек должен бы быть предрасположен, ему столь же тягостна, как и «нормальный» распорядок, каким его себе представляют вдова или мисс Уотсон. В отличие от Тома Гек давно понял, что эта естественность — не одно лишь сладостное безделье, свобода от всяких нудных правил и приволье не поднадзорного житья. Это еще и непролазная грязь, и грубость нравов, и убожество помыслов, и шрамы от ежедневных порок, и предрассудки еще более дикие, чем в той среде, к которой его пыталась приобщить вдова Дуглас. И против такой естественности Гек бунтует не менее яростно, чем против стараний превратить его в такого же благовоспитанного и бесцветного мальчика, как и большинство в Санкт-Петербурге.
