В чем проявляются уже сегодня черты готического общества в российской действительности? Главная из них — это все более решительное превращение зоны в основу российского общежития. Российский пример, к сожалению не знакомый Дж. Агамбену, позволяет нам на каждом шагу, а не только в аэропортах и на городских окраинах, обнаруживать воспроизводство правил зоны в организации российского общества.
Речь идет не только о постепенном превращении тюремного сленга, оказавшего неизгладимое влияние на повседневный русский язык, в язык власти и литературы и не только о стремительной конвергенции мафии и государственных структур, и даже не о беспредельной коррупции. Речь идет о формах социальной организации, складывающихся в согласии с правилами организации криминальной среды.
Приспособление к «правилам игры» — эвфемизм да обозначения бандитизма, распространившийся в русском языке в конце 1980-х — начале 1990-х годов (поначалу значивший неясные, но непреложные правовые и моральные нормы западного бизнеса), — предполагает прежде всего самоорганизацию социальной ткани в разных сферах жизни общества — от жилконторы и университета — до нефтяных концернов в кланы. Личная зависимость и преданность «пахану», который становится гораздо более эффективной гарантией защиты личных прав и свобод, чем конституция или давно включившиеся в эту систему органы «правопорядка», является единственным «принципом подбора кадров». Эту сторону российского готического общества точно охарактеризовал А. Илларионов; «“Своизм” — это идеология защиты “наших” не потому, что они правы, а потому, что они “свои”. “Нашизм” — это идеология агрессии по отношению к чужим. Не потому что они не правы, а потому, что они “чужие”. (...) “Нашизм” — это уход от цивилизации. Это возвращение к варварству. Это штурмовые отряды. Это “рамзанизация” России»[186].
Опора — в разных формах — на вооруженные формирования, стремление к наследственной передаче постов и профессий, отношение к институциям как к формам «кормлений», вытеснение формальных требований к выполнению определенных функций «близостью к телу», стремление свести описание должности к портрету ее обладателя — таковы лишь некоторые признаки готического общества. Унижение вассала, желание добиться от него холуйства и подличанья как важных доказательств его верности и проявлений его лояльности — таковы готические правила «бизнес-этики».
Следствием такой социальной организации становится испарение политики как формы существования публичного пространства и полная подмена ее личными отношениями между главарями: начальниками отраслей промышленности, предприятий, ректорами вузов. Нищета публичной политики, безлюдность публичного пространства — поскольку все значимые политические решения, которые пока еще санкционируются публичными жестами, разного рода «коллективными органами», сообщениями в «прирученных» средствах массовой информации, достигаются в результате личного компромисса глав кланов — таково ее другое очевидное следствие.
Понятие традиции абсолютно неприменимо к готическому обществу поскольку все его практики носят сугубо индивидуалистический характер, что означает отсутствие у этих практик общих черт и социальных функций. Отказ от традиции и отрицание традиции, как и культуры в целом, опирается на способ выдвижения — «близость к телу», отсутствие обязательных компетенций для занятия лидирующей позиции, случайность обстоятельств, ведущих «наверх». Случайность как категория, отрицающая идею как «законности», так и «честной конкуренции», выступает важным принципом организации готического общества.
В результате постсоветское общество постепенно превращается в сообщество. Это слово не было популярно в разговорном русском еще 5—б лет назад. «Сообщество», дословно обозначающее, что в него входят сообщники, готовые считаться друг с другом, но больше ни с кем, обозначает среду «криминальных авторитетов». Казалось бы, что это говорит об обществе в целом? Но ведь сообществом называет себя также сообщество бизнесменов. И современные российские интеллектуалы тоже именуют свой круг, академическую среду, сообществом. В чем значение этой языковой замены? В том, что мы наблюдаем распад самой идеи общества, которое раньше, по крайней мере, пытались мыслить как единое целое. Теперь общество рассыпалось на ряд закрытых сообществ, существующих по своим собственным правилам, непроходимой стеной отделяющих отдельные сообщества от окружающего мира. Что является его моделью — банда или «клуб»? «Я бы мог провести этот разговор в гейском клубе “Шанс”, или в ресторане ЦДЛ, или в забегаловке рядом с каким-нибудь заводом. Не важно. Главное, чтобы там сложился именно узкий, замкнутый коллектив. В той или иной мере изолированный от общества. Не “Макдоналдс”, не шикарный ресторан, а явный или скрытый клуб. Знаешь почему? Это мы. Модель нашего дозора» — такова точка зрения на проблему шефа «Ночного Дозора»[187]. Оборотной стороной распада общества на сообщества становится представление, согласно которому то, что происходит за стенами моего сообщества, никак меня лично не касается и касаться не может.
В такой социальной организации нет места для чувства гражданской ответственности. Несмотря на то что гражданское общество отсутствовало на протяжении всех долгих лет советской власти, в 1980-х — начале 1990-х годов казалось, что реальных препятствий для его формирования нет — напротив, перспективы его развития в России рисовались вполне оптимистическими. Но чувство гражданской ответственности оказалось невостребованным, ненужным, было подавлено в начале 90-х, когда российские граждане не сочли себя ответственными даже за свою собственную историю. Распад недоношенного российского гражданского общества мы ощущаем на себе каждый день — узнав о случае, когда средь бела дня прохожий вступается за жертву хулиганов, мы изумляемся его поступку. Ибо общество больше не является гарантом ни наших прав, ни наших гражданских свобод.
Оборотная сторона этого процесса — очевидная бесперспективность призывов к привычным формам гражданского и политического протеста — демонстрациям, массовым движениям и т.д., потому что «массы» и «граждане» больше не являются субъектами политического действия.
Несмотря на глубоко субъективный характер своих практик, готическое общество не испытывает никакого уважения к личности, индивидуальности, приватности и прямо противоречит представлению о правах человека. Само понятие прав человека причудливо трансформируется под влиянием готических практик. Как известно, в городе Петербурге существует большое количество нелегальных эмигрантов из разных стран СНГ. Все они находятся вне правового поля — вмешательство органов правопорядка явно не может быть способом разрешения конфликтов. Но как быть, например, когда должник — нелегальный эмигрант — отказывается платить другим нелегальным эмигрантам-соотечественникам за работу или товар? В таких случаях на по мощь приходит Ахмед хорошо представляющий дела в общине. Он является одним из грантополучателей благотворительных фондов, спонсирующих защиту прав его народа, и в недалеком прошлом — главой соответствующего отдела фонда Сороса. По словам моего коллеги, известного правозащитника, Ахмед — эффективный правозащитник, уважаемый и авторитетный человек, который действительно честно решает конфликты, вступаясь за права обиженных и угнетенных... с помощью своей отлично вооруженной охраны, собранной из соотечественников. Права человека защищаются им на бронированном джипе в сопровождении людей в масках и с автоматами. Интереснее всего, что мой коллега, рассказавший мне эту историю и лично хорошо знающий Ахмеда, никак не хотел признать, что Ахмед тоже является бандитом, пусть и хорошим. Эффективность правозащитной практики заставляла моего коллегу — правозащитника — настаивать на том, что Ахмед не бандит, ибо он защищает интересы потерпевших, а не руководствуется соображениями личной выгоды. Будучи человеком скорее светским, чем религиозным, выпускником одного из питерских вузов, Ахмед, конечно, в каждом конкретном случае при решении вопроса о том, кто прав, а кто виноват, вынужден руководствоваться не предписаниями Корана и не исчезнувшими универсальными ценностями, а своим субъективным решением, что считать добром и злом в конкретной ситуации. Другой пример — Абдула, который «держит» один из рынков на окраине Петербурга, посылающий дань, собранную с торговцев, на содержание сирот в Алма-Ате.
Итак, грубое насилие превращается в основу гарантии и защиты прав человека в готическом обществе. Прототипом готического правозащитного движения в таком случае становится Робин Гуд. Но так ли далеки эти практики от защиты прав человека с помощью бомбардировок, как это было в Ираке, Югославии, Иране?
