И тут мы должны разрешить основной и, быть может, важнейший вопрос нашей статьи. Перед нами мыслитель, сумевший обосновать историческую закономерность появления личности в русской культуре. Это давало основу, почву, фундамент для отстаивания «принципа личности» как фактора общечеловеческого духовного развития. И принцип этот был подхвачен значительной частью последующей русской мысли (достаточно напомнить Белинского, Герцена, Чернышевского, писавшего, что мы «выше человеческой личности не принимаем на земном шаре ничего»{211} Михайловского с его «субъективной социологией», идеей «героев и толпы», утверждавшего, что в борьбе можно опереться только на личность; «теорию личности» П. Лаврова; идеи самосовершенствования человека как основы совершенствования мира у Толстого и Достоевского и т. д., вплоть до «персонализма» Н. Бердяева). Почему же он оказался на стороне людей, выступивших против конституции для России, против политических свобод?
В 1862 году Кавелин печатает за рубежом брошюру «Дворянство и освобождение крестьян». 22 мая 1862 года он писал Герцену: «Брошюра моя написана в мае 1861 года, когда российское дворянство драло горло о конституции, разумея под нею отмену положения 19-го февраля… Брошюра слишком не согласна с общим настроением и потому не пошла»{212}. Действительно, брошюра вызвала неудовольствие русской эмиграции разного толка. Князь П. Долгорукий в газете «Правдивый» (12 мая 1862 года), издаваемой им в Лейпциге, объяснил факт публикации брошюры карьерными соображениями Кавелина. Герцен высказывал публично сожаление о «доброшюрном Кавелине»{213} и 7 июня 1862 года писал старому другу: «Твоя брошюра кладёт между нами предел, через который один мост и есть — твоё отречение от неё… »{214}
Хотя разрыв долголетних дружеских отношений с Герценом был тяжёл для Кавелина, отрекаться от брошюры он отказался, послав своему другу-оппоненту письмо с ответом по всем пунктам обвинения. Кавелин исходил из того соображения, что крестьянская реформа была проведена правительством вопреки желанию большинства дворянства, опасавшегося губительных для себя последствий. Таким образом, появление «дворянской конституции», «дворянского парламента» могло создать сильное противодействие дальнейшим реформам, что привело бы к революционному взрыву и, на взгляд Кавелина, отбросило бы Россию назад. В своём ответе Герцену от 11 июня 1862 года он замечал: «Выгнать династию, перерезать царствующий дом — это очень не трудно и часто зависит от глупейшего случая; снести головы дворянам, натравивши на них крестьян, — это вовсе не так невозможно, как кажется… Только что будет за тем? То, что есть, не создаст нового, по той простой причине, что будь оно новым, — старое не могло бы существовать двух дней. И так выплывет меньшинство, — я ещё не знаю какое, — а потом всё скристаллизуется по-старому… »{215} Однако, как не раз замечали в последнее время отечественные историки (Н. Эйдельман, например), своевременное принятие конституции, приучавшей бы постепенно народонаселение, слой за слоем, к представительному правлению, к структуре правового государства, могло бы ещё в тот период, до возникновения сильных революционных партий, направить Россию на европейски-эволюционный путь развития, вводя в общественное сознание понятие свободы.
Кавелин боялся, что конституция окажется только дворянской, а тем самым власть захватит аристократическая олигархия, сопротивляющаяся реформам. Имеет смысл напомнить актуальную и сегодня мысль Энгельса, что реформы в России, необходимые для выживания страны, проводятся в жизнь враждебной этим реформам бюрократией; это оказывается возможным только благодаря абсолютной власти самодержца. «Между тем при существовавших политических условиях, — писал Энгельс, — в стране не была возможна никакая иная административная система, кроме исключительно господствовавшей в ней и доведённой до предела бюрократической системы. Чтобы заложить основы более подходящей системы, Александр II вынужден был вновь обратиться к идее освобождения крепостных. Ему пришлось бороться с двумя грозными противниками: с дворянством и с той самой бюрократией, которую он возымел намерение реформировать вопреки её собственному желанию и которая должна была в то же время служить орудием выполнения его планов»{216}. Получалось, что эту в очередной раз возникшую квадратуру круга самодержавная власть вроде бы могла решить, но, как мы знаем, мудрости у русского царизма на решение этой проблемы не хватило, ибо заключалось это решение в сознательном ограничении своей власти. Употребить свою абсолютную власть на сокращение своего всесилия царизм не осмелился. Действительно, сочетать необходимость полной власти с её сокращением — задача, требующая не только точного политического расчёта, но и желания. Желания не было, а потому Кавелин не без основания полагал, что конституционное ограничение самодержавия свернёт политику реформ. Он также считал, что общество и народ ещё не доросли до политических реформ. Отечественное управление, и местное, и центральное, писал он в брошюре «Дворянство и освобождение крестьян», требует «коренных преобразований; наши законы спутаны и обветшали; наше финансовое положение беспорядочно, расстроено и опасно; судопроизводство никуда не годится; полиция ниже критики; народное образование встречает на каждом шагу препятствия, гласность предана произволу, не ограждена ни судом, ни законом… Преобразования, вводящие прочный, разумный и законный порядок в стране взамен произвола и хаоса, по самому существу дела должны предшествовать политическим гарантиям, ибо подготовляют и воспитывают народ к политическому представительству»{217}.
Но возможно ли «политическое представительство» без свободы? Для революционеров-демократов было ясно, что человек не может выработаться в личность, если он не свободен. А стало быть, исключается и историческое развитие народа. Герцен писал: «… дома нет почвы, на которой может стоять свободный человек», а «свобода лица — величайшее дело; на ней и только на ней может вырасти действительная воля народа»{218}. Против любых видов абсолютизма выступил Чернышевский в своей диссертации: «Из мысли о том, что индивидуальность — существеннейший признак прекрасного, само собою вытекает положение, что мерило абсолютного чуждо области прекрасного… »{219} Как показывает контекст, в котором создавалась диссертация, мысль Чернышевского была направлена против абсолютизации самодержавного этатизма[11]. Индивидуальность, личность вырабатывается только в условиях свободы. Именно понятие свободы и выпало из концепции Кавелина, во многом предопределив неосуществимость его построений.
Если революционеры-демократы, не принимая идей дворянской олигархии, вместе с тем видели губительность самодержавной централизации, всепоглощающей государственности для развития экономики, общественной жизни, культуры, то Кавелин полагал, что царская власть всегда была «в России деятельным органом развития и прогресса в европейском смысле»{220}. Более того, он считал, что в России и вообще все благотворные перемены шли сверху, начиная с Крещения Руси: «Это великое событие было делом князя и меньшинства народа и шло, как и все великие реформы у славян, сверху вниз»{221}. Сверху шло и постепенное раскрепощение сословий — от дворянства до крестьянства, как утверждал историк. Надеяться на самодеятельность масс он не мог, полагая их культуру пока ещё крайне низкой. И, обращаясь к одному из своих оппонентов, он писал: «Вот на эти-то два факта — отсутствие культуры и чрезвычайное развитие личной государственной власти, — вы не обратили должного внимания. А об них-то, мне кажется, должны разбиться в прах все попытки создать в России, в скором времени, какую-нибудь прочную общественную и политическую организацию. Захочет талантливый царь — она будет; не захочет он или его преемник — она разрушится. Нет такой власти, которая бы могла призвать её к жизни помимо власти царской»{222}.
Выстрел Д. Каракозова в царя (апрель 1866 года), казалось, подтвердил опасения Кавелина, что революционная деятельность может привести к свёртыванию реформ. В стране установили полицейский террор. И тогда Кавелин, по совету своего приятеля, военного министра Д. Милютина, подал императору Александру II записку «О нигилизме и мерах, против него необходимых», по своему пафосу чем-то напоминающую пушкинскую записку «О народном воспитании», поданную Николаю I. Кавелин старался отстранить от культуры полицейские меры, он писал: «Нигилизм обязан своим укоренением и развитием преимущественно репрессивным мерам, действовавшим в 1849-1855 гг.»{223}. И далее: «Дух оппозиции и порицания правительства, проявляемый ультраконсерваторами по поводу освобождения крестьян и других реформ, обращается также в пользу нигилизма, ибо он приготовляет умы молодёжи к восприятию всякой враждебной правительству и существующему порядку пропаганды»{224}. Предотвращение нигилизма он видит в более активном проведении реформ, в увеличении образования и просвещения. Но примерно то же самое писал Николаю и Пушкин (ровно на сорок лет раньше): «Последние происшествия (имеется в виду восстание декабристов. — В. К.) обнаружили много печальных истин. Недостаток просвещения и нравственности вовлёк многих молодых людей в преступные заблуждения. Политические изменения, вынужденные у других народов силою обстоятельств и долговременным приготовлением, вдруг сделались у нас предметом замыслов и злонамеренных усилий»{225}. Пушкин советует усилить просвещение. Но и его записка, и записка Кавелина были с негодованием отвергнуты.
