Итак, литературная работа…
Даже серьезная болезнь или увечье не могли оторвать Дюма от письменного стола. Однажды ему пришлось выяснять отношения с кусачей собакой, в результате чего пострадала его правая рука. По просьбе писателя послали за полковым хирургом, который должен был соединить поврежденные ткани и вправить вывихнутые кости. Дальнейшее лечение Дюма назначил себе сам. Это было лечение ледяной водой.
«Ладонь у меня была рассечена до кости, пясть прокушена в двух местах, последняя фаланга мизинца едва держалась. (…)
Доктор, взяв мою руку, выпрямил скрюченные указательный, средний и безымянный пальцы, прикрепил повязкой последнюю фалангу мизинца, затампонировал раны корпией, подвязал большой палец и спросил меня, где я собираюсь установить свой гидравлический аппарат.
У меня был прелестный сосуд для воды из руанского фаянса, с кранами из позолоченного серебра; я прикрепил к крану соломинку, наполнил сосуд льдом и подвесил его на стену.
Затем я велел поставить под ним складную кровать, устроить подставку для руки, улегся на кровать и приказал открыть кран.
Так я провел три дня и три ночи» («История моих животных», XXXI).
В то время Дюма был занят написанием романа «Бастард де Молеон». Первые три дня после происшествия он, конечно, не мог работать, однако как только его самочувствие улучшилось, замысел снова завертелся в голове и стал настоятельно проситься на бумагу. Писатель не захотел отказывать себе в удовольствии и возобновил работу над романом. Как?
«К несчастью, довольно неудобно писать, когда рука совершенно неподвижна и лежит на дощечке; но я не отчаивался. Я собрал все свои познания в механике, вставил стержень пера в своеобразный зажим, устроенный мною между указательным, средним и безымянным пальцами, и, двигая предплечьем вместо пальцев и кисти, продолжил свой рассказ с того самого места, на котором его оставил» (Там же).
Как видим, ничто не может воспрепятствовать истинной страсти к работе.
Однако, чтобы добиться успеха, необходимо многое уметь. Учеба — тоже часть повседневной жизни, причем для Дюма она не прекратилась с переходом к зрелости, а просто стала еще более осмысленной и систематичной. Писатель постоянно учился, пополнял свои знания и, работая над той или иной книгой, упорно искал нужные ему сведения в исторических источниках, мемуарах, книгах по различным отраслям науки. Ботаника, химия, медицина интересовали его не меньше, чем литература и история.
Что еще входит в повседневную жизнь? Конечно же то, что мы привыкли называть жизнью личной. Здесь Дюма также не лишал себя удовольствий, что, впрочем, отличало и его любимых героев.
Работа не превратила его в сухаря. Дюма любил поесть и с удовольствием отдохнуть. Он ценил хорошее вино и вкусные блюда, которые часто готовил сам. Что же касается женщин, то его похождения переросли в миф, который он сам с удовольствием культивировал, завышая число любовниц и внебрачных детей. Детей, рожденных в браке, у писателя не было. Наиболее известный из потомков, Александр Дюма-сын, очень тяготился неуемным характером папаши, но ничего поделать не мог.
Жена, любовницы, сыновья, дочери, забавные приключения, в том числе не лишенные приятности и почти ритуальной церемонности платонические увлечения. Все это — его повседневная жизнь.
А друзья? Их было у писателя много, если считать всех, кто стремится быть рядом в часы успеха, и мало, если вспомнить о его последних днях, проведенных в имении сына, когда тяжело больной писатель в одиночестве скорбел не столько о себе, сколько об утрате Францией ее былой мощи. Современники говорили, что уныние по поводу военных поражений Франции в Франко-прусской войне подорвало некогда недюжинное здоровье Дюма и в конце концов свело его в могилу.
Франция… Родная страна, ее история, колорит ярких национальных характеров, до тонкостей и не без юмора подмеченные особенности соотечественников — от крестьян до герцогов, от чиновников до королей, от бретонцев до уроженцев Гаскони, — все это тоже включалось в повседневную жизнь Дюма. Жизнь Франции, Парижа, жизнь людей, умерших порой за сотни лет до его рождения, — и это было частью его повседневной жизни, настолько неотъемлемой от него самого, что он рыдал, описывая гибель любимых персонажей, вслух смеялся над их шутками, искренне радовался, когда кому-то из них приходила в голову хитроумная затея.
Повседневной жизнью были и постоянные свары в кругу неугомонной литературной братии, не прощающей друг другу ни успехов, ни поражений. Сколько было в адрес Дюма обвинений в плагиате, низкопробности стиля и нежелании мыслить в возвышенном горделиво-мрачном духе романтизма! Будучи, по его собственным словам, учеником Шарля Нодье, А. Дюма, не получивший не только литературного, но и вообще никакого, кроме школьного, образования, не стал по-настоящему романтиком. Его врожденное веселое жизнелюбие не позволило ему надеть черный плащ Гарольда и возвыситься над суетным миром, затянув небосклон своих романов грозовыми тучами и удостаивая описания лишь тех, кто способен служить выражением высокой идеи или страсти. Романтизм чужд повседневности, он стремится превратить ее в суровый миф. Дюма же, чтя мифы, вносил в них столько повседневных подробностей, что и у читателей не замирало сердце при виде гордых героев прошлого: они оказывались вполне нормальными людьми из плоти и крови, и многое в их жизни напоминало то, что французская, да и любая другая читающая публика постоянно видит вокруг в самой обычной будничной реальности. Если у романтиков тучи непременно порождают роковую пугающую грозу, то у Дюма, помимо гроз, бывает и обычный дождик, и слякоть под ногами, и, конечно же, ясная солнечная погода. Даже в самых «романтических» своих произведениях, таких, как «Женщина с бархоткой на шее» или «Тысяча и один призрак», Дюма не может не отвлечься от сюжета, чтобы мимоходом не описать живую парижскую улицу или театральный разъезд.
Не по нутру было писателю и модное среди романтиков увлечение меланхолией. Каждая страница «Страданий юного Вертера» в его исполнении была бы непременно сдобрена изрядной долей иронии. Писатель иногда утверждал, что его интерес к истории объясняется тем, что в прошлые века люди не вставали в позу мрачных меланхоликов, не боялись своих страстей и умели радоваться жизни.
«Меланхолия была отнюдь не в духе времени. Это совсем новое чувство, порожденное крушением состояний и бессилием людей. В XVIII веке редко кто размышлял об отвлеченных предметах и стремился к неведомому; люди шли прямо к наслаждению, к славе или богатству, и всякий, кто был красив, смел или склонен к интригам, мог достичь желаемой цели. В то время никто не стыдился своего счастья. А в наши дни дух первенствует над материей, и никто не осмеливается признать себя счастливым» («Шевалье д’Арманталь», III).
Радуясь любым проявлениям жизни, Дюма не спешил облекать жизнь в схему и не принадлежал безоговорочно ни к одному из современных ему литературных направлений. Такая «политика неприсоединения» была выбрана им вполне сознательно.
«В литературе я не приемлю никакой системы; у меня нет школы; нет у меня и знамени. Развлекать и заинтересовывать — вот единственные правила, которые я если и не следую им сам, то, по крайней мере, приемлю».
Может быть, в какой-то мере именно это не позволило Дюма по-настоящему сблизиться с его великими литературными современниками, а может быть, это они не смогли сблизиться с ним. Их отношение к жизни было серьезным, они поднимались над повседневностью, порой подавляя в себе самые естественные желания и ощущения. Для них «развлекать и заинтересовывать» было признаком плохого вкуса. Они старались отделиться от «толпы», противопоставить себя ей. Дюма же купался в повседневности, наслаждался даже малейшими радостями, которые она ему дарила.
По справедливому замечанию одного из исследователей, писатели эпохи романтизма и многие из их последователей воспитали в читателях непременно благоговейное отношение к литературе: «Читатель… желает вступить в книгу, как в религиозный храм, он хочет, чтобы писатель занимался своим ремеслом, как жрец, если же этого не происходит, он чувствует, что его обманули. Это не искусство…».[8]«Серьезные» люди действительно не жалуют романы Дюма. Не жаловали они их и при жизни писателя. Со всех сторон слышались обвинения в недостаточной работе со словом, в излишней легкости, в том, что Дюма напрасно расходует свой талант. А почитателей у «расточителя собственного таланта» становилось все больше и больше…
Так и получилось, что читающая публика любит его книги, но, опасаясь специалистов, боится в этом признаться, а специалисты не спешат включать Дюма в число классиков. Мечта писателя быть избранным в Академию не осуществилась. Литературная критика долгое время отмахивалась от его творчества: читайте, мол, кому нравится, но анализировать здесь явно нечего. Взять хотя бы диалоги в романах писателя, — они же явно затянуты, им недостает отточенности и спартанской краткости, которая одна лишь достойна настоящей литературы. О диалогах в романах Дюма ходили анекдоты. Говорили, что он специально удлиняет их, потому что журналы платят авторам построчно, а если оплата производится по числу полных строк, то вычеркивает уже написанное. Бытовала пародия на типичный диалог у Дюма:
