Энн Ламотт - Птица за птицей. Заметки о писательстве и жизни в целом

Ознакомительная версия.

— Как думаешь, можно из него слепить персонажа?

— Нужно! — сказала я.

— Может, написать, что он высокий? Тогда в суд нельзя будет подать. (Оригинал был ростом с сидящую собаку.)

— Нет, не то, — сказала я. — Сделай его писателем-недоучкой. Причем с прошлым. Пусть у него будут две брошенные жены и полдюжины детей, которых он годами не видит. А сам пусть будет неказистым курящим атеистом. И член у него пусть будет как у воробья. Тогда точно в суд не попрется!

Месть, конечно, сладка, но дело не только в ней. Иногда необходимо сказать правду. Может, заодно найдется какой-то смысл в пережитых страданиях. Ну да ладно. Вот вам стихи Шерон Олдс[87], я их всегда выдаю студентам. Называются «Однажды в мае 1937 года»:

Допустим, вы пишете роман о своем браке, а ваш супруг — видная фигура, например политик или известный врач. У вас накопилось много отвратительных (и абсолютно правдивых) подробностей: как он надевал костюм французской горничной, когда вы занимались любовью. Выложите их — и издательство обязательно пришлет к вам встревоженного юриста. Ведь если ваш супруг убедит присяжных, что вы клевещете, издательству придется заплатить миллионы долларов за моральный ущерб. Самая эффективная мера предосторожности — изменить как можно больше деталей и добавить черты еще одного или двух прототипов. Потом припишите герою легкий антисемитизм — и маленький член. И все будет в порядке.

Постарайтесь не поддаваться жалости к себе, если творческий путь станет тяжелым и одиноким. Хотите писать — так пишите, говорю я студентам. Никто не тащит вас на семинары насильно; если вы уйдете, я не поволоку вас обратно. Вам повезло: вы из тех, кто мечтает возводить дворцы при помощи слов. Вы хотите создать мир, где ваша фантазия обретет свободу? Очень хорошо. Мы строим свои миры из песка воспоминаний, наши дворцы и чертоги — воплощенная память. С одной стороны, мы верим: когда начнется прилив, ничего не погибнет, ведь наши творения — только значки на песке. С другой, мы всегда ищем способ остановить океанские волны. Это и отличает художника от обычного человека. В душе мы верим: если строить замки на совесть, они устоят и не рухнут. Как прекрасно жить с такой верой!

До звонка осталось совсем чуть-чуть. Помните последние часы летом в лагере, когда все уже собрались на стоянке и ждут, пока в автобус загрузят дорожные сумки?

Пожалуй, я рассказала ученикам все, что сама знаю о писательском ремесле. Маленькие шажки, первые «мусорные» наброски, рамка пять на восемь, проявка фотоснимков, фальстарты, ошибки, нервные срывы, помощь друзей. Но многие студенты приходили ко мне и приносили заветные десять страниц, надеясь, что их опубликуют. А что сделала я? Развенчала и убила их мечту? Едва ли. Да, большинство не будет печататься в толстых журналах и выступать на ток-шоу. Да, они не станут лучшими друзьями Дэвида Леттермана и не поболтают с Шэрон Стоун. Они не купят большой дом, не заведут собаку голубых кровей. Конечно, многие мечтают именно об этом и не верят, что богатство только вымотает им нервы и прибавит сомнений в своих силах. Впрочем, едва ли они станут очень богатыми людьми.

И все же я думаю: писать надо, причем каждый день, всю жизнь, вкладывая в это все силы своей души. Почему? Да потому, что любовь к ремеслу и преданность делу — сами по себе награда. Правда, когда я говорю в классе, что в усердной работе можно почерпнуть и мудрость, и истину, и радость, и гордость, студенты смотрят скептически — как будто я предложила им вступить в клуб вышивальщиц. Они вообще у меня злые. Потому и пишут.

Но что если пойти на шаг дальше? Многие писатели считают: нет ничего прекрасней, чем жизнь «около литературы», когда все время читаешь, пишешь, общаешься с собратьями по цеху. Это возвышает дух, — так заявил один мой знакомый, который в восемнадцать лет обратился из христиан в поэты. Такая жизнь развивает ум, делает его быстрым, гибким. Творчество фокусирует взгляд, придает жизни стройность и осмысленность. Наше ремесло — это призвание, почти такое же, как у священников. Писательский опыт питает не только разум, но и душу. Правда, творческие озарения тихи и глубоки; трубного гласа и хора ангелов нам не положено. Мой друг Том, священник-гей, говорит, что всю жизнь искал духовного экстаза, но когда он пил, его особенно тянуло в церковь — чтобы статуя Девы Марии помахала ему рукой. Иногда она и правда махала, совсем легонько, а потом садилась рядом с ним на скамью. Протрезвев, Том чувствовал, что ему действительно было видение. Он знал это по легкости, чистоте, свежести в груди, легких, во всем теле. Иногда мои студенты описывают подобное чувство высвобождения; как ни парадоксально, его приносит рабочая дисциплина.

Вот что еще: когда начинаешь писать, становишься лучшим читателем. Ведь ты теперь знаешь, как тяжело дается порождение текста — и как чудовищно тяжела мнимая легкость! Писатель любой текст видит изнутри, понимает, как он сделан, как устроены портреты персонажей и что придает им такую притягательность, как образуется особый колорит, как подается информация. Если знать, какая тонкая работа за этим стоит, начинаешь смаковать книгу, наслаждаешься ею, как гурман.

Иногда за работой я думаю: знал бы кто, что сейчас творится у меня внутри, — ведь сожгли бы как ведьму. Ах, какие бывают моменты полноты, счастья, восторга, удовольствия! Конечно, я расплачиваюсь за них маетой, скукой, тоской, отвращением к себе. Но в итоге мне есть что предъявить себе. Ведь когда древние египтяне достроили пирамиды, они смогли сказать: мы построили пирамиды! Вот, пожалуй, прекрасный пример для подражания, хотя мой друг Карпентер говорит, что они целыми днями пили и прерывались лишь для того, чтобы чем-нибудь умастить друг друга. Подозреваю, многие из пишущей братии ведут подобный образ жизни — только не признаются!

Посмотрим правде в глаза: наше общество вымирает. Не хочу драматизировать, но, похоже, в нас пробудились какие-то темные силы. Более странной и жутковатой эпохи человечество, пожалуй, не видало после Средневековья. Но ремесло художника переживет любую метаморфозу общественного строя или коллективного сознания. Вот для этого мы и нужны — служить зеркалом, в котором люди увидят себя без прикрас, но и без насмешек. Не надо кричать: «Очнитесь и посмотрите на себя, идиоты!» Нужно спокойно и честно сказать: «Вот каковы мы на самом деле».

В нашем больном и извращенном обществе писатель живет практически как дятел. Он долбит ствол, обустраивает гнездо, селится в нем и говорит: «Вот моя ниша, мой личный мирок. Пусть он маловат и темноват, но в нем я дома». По крайней мере там он сам себе хозяин и знает, что делает. Когда осмотришься и обвыкнешься, можно собраться с духом, стиснуть зубы и исследовать собственные раны. Это очень больно. Многие бросают, не выдержав, — особенно если изначально шли в писатели не за болью.

Те, кто идет в наши ряды за деньгами и славой, либо вскоре перегорают, либо переключаются на производство книжек-конфеток в обложках-фантиках. Но не надо сразу отбрасывать великий дар: место в мире литературы. Если вы готовы творчески осмыслять свою истину и свой опыт, облекать в плоть воображаемых людей, рассказывать их истории, помогать всему этому появиться на свет — значит, у вас есть особый кодекс чести. Мы, писатели, — как и музыканты — принадлежим, возможно, к одному из последних рыцарских орденов этого мира. Цель нашего служения — не слава и богатство; они второстепенны. Вернее сказать, служение и есть наша цель: бескорыстное служение ремеслу. Неважно, в каком направлении ты движешься.

Ознакомительная версия.