Ознакомительная версия.
Оба обладали острым взглядом на научные проблемы. Виноградов, начавший свою карьеру как блестящий литературовед, автор классических работ о стиле Достоевского, опубликованных, в частности, в отреферированном выше сборнике под редакцией А. Долинина, а также блестящих работ по компаративной истории текстов Гоголя, стал позднее классическим исследователем русского литературного языка, в каком качестве и был замечен и привечен Сталиным в его работе о языкознании. Результатом этой благосклонности явилось то, что к 1956 году В. В. Виноградов занимал крупные посты в советской академической иерархии, что позволило ему способствовать организации в Москве в 1956 году заседания Международного комитета славистов, а в 1958 году — Международного съезда славистов. На обоих этих событиях присутствовал P. O. Якобсон, чьё пребывание в Москве явилось чем-то подобным извержению Этны, пользуясь давним выражением Бориса Пастернака о Маяковском. Я не смогу подробно изложить здесь всю историю, а она очень богата и интересна, контактов Якобсона с лингвистической и литературоведческой Россией. Многое об этом уже опубликовано, в частности, в воспоминаниях Вяч. Вс. Иванова «Буря над Ньюфаундлендом. Из воспоминаний о Романе Якобсоне»[26], а также в других местах. Хочется только отметить, что эти контакты, с их подспудной напряжённой динамикой (абсолютная преданность Якобсона России и русской культуре versus ненависть к нему со стороны официальных советских «специалистов» по литературе и, особенно, по Маяковскому) всё время служили какой-то питательной почвой, поддержкой всему и всем, кто делал что-то новое и недогматическое в языкознании и литературоведении в России.
Более того, целый ряд идей Якобсона именно в области структурного и сравнительного славянского литературоведения послужил основой для дальнейшего развития. Сюда же, конечно, надо отнести и фундаментальные идеи Якобсона в области сравнительной мифологии.
Вообще, начиная этот беглый обзор идей великого лингвиста и литературоведа, следует прежде всего отметить тот фундаментальный момент, что все его положения были укоренены в области, в которой все гуманитарные науки связаны, быть может, теснее, чем где бы то ни было — в сравнительной индоевропеистике. Выше мы уже отмечали, что сравнительная мифология оказалась очень важной для теории становления литературных сюжетов О. М. Фрейденберг, но именно с Якобсона берёт начало традиция построения литературоведения, основанная на сравнительном языкознании. Сравнительная индоевропеистика и сравнительное славянское языкознание и были теми областями, на которых встретились, ещё в 1956 году, молодые тогда Иванов и Топоров и уже маститый P. O. Якобсон, а объединил их общий подход, который рассматривал язык как общий субстрат любых явлений литературы и усматривал поэтическое начало («поэтическую функцию», по Якобсону) во всех явлениях языка.
Этот общий подход был теоретически сформулирован P. O. Якобсоном в его статье 1960 года «Лингвистика и поэзия»[27], но его разные аспекты формировались им начиная с 1920 года. Вячеслав Всеволодович Иванов в своей ключевой работе «Звук и значение в концепции Романа Якобсона»[28] специально подчеркнул важнейшую роль феноменологической философии Эдмунда Гуссерля в становлении структурализма и феноменологии Романа Якобсона: «Выдвижение «литературности» в чистом виде как предмета литературоведения у Якобсона могло быть следствием феноменологической установки»[29].
Думается, что феноменология Гуссерля, из которой исходил Якобсон, так же, как и неокантианство марбургской школы Германа Когена, послужившее теоретической основой идей М. М. Бахтина, сходятся в том, что приписывают языку особую самостоятельную роль и ценность в программировании того аспекта бытия, за который отвечает человек. Соответственно, языковые памятники, языковые фрагменты («руины», если угодно) играют в человеческом бытии роль, схожую с той, которую играют археологические памятники — руины! — древних культур. В этих остатках древних культур заключена информация, ценность которой по прошествии времени не уменьшается, а, наоборот, возрастает, поскольку увеличивается содержание информации как в самых древних фрагментах, так и в их «окружении».
В языке объем информации всё время возрастает. Сегодня мы можем «вычитать» из древних текстов per se, из тех языковых элементов, из которых они состоят, несравненно больше, чем, скажем, пятьдесят или сто лет тому назад. Этот процесс увеличения самодовлеющей ценности информационного момента параллельно с увеличением его исторического возраста всё время лежит в центре герменевтического пространства, которым занимались Якобсон, Иванов, Топоров и их последователи. Этот процесс напоминает то, как предстаёт мир литературы, мир эстетической деятельности в концепции Бахтина.
Теперь взглянем на то, как формирует объект своего внимания поэтическая функция, по Якобсону. Согласно его концепции, поэтическая функция коммуникации означает то, что процесс ориентирован исключительно на сообщение, иначе говоря, исключительно на само «произведение». Но что такое эта «ориентация на сообщение»? Сам P. O. Якобсон, в своей первоначальной статье о лингвистике и поэтике, а также в не менее замечательной статье о грамматике поэзии и поэзии грамматики[30] указывал на то, что объём поэтической функции в языке гораздо шире, чем сфера поэзии и литературы, как бы их ни понимать, и охватывает многие явления вообще речи. Здесь оказываются весьма близкими представлениям P. O. Якобсона идеи М. М. Бахтина о жанрах речи. Именно в рамках этих последних может экземплифицироваться «поэтическая функция вне поэзии». Речь может идти о всевозможных явлениях, объединяемых в языковой стилистике под названием «эмфазы» (подчёркивание), будь то моменты ударения, интонации, фразировки, тембра или порядка слов, повтора, параллелизма, анафоры и проч. Соответственно, ориентация на сообщение может, прежде всего, выражаться в использовании любого из указанных стилистических средств или их сочетания. Но и не только в этом. Ориентация на сообщение бывает и в любом моменте выделения границ сообщения в общем потоке коммуникации, а, главное, в подчёркивании особого композиционного структурирования сообщения, в выделении в нём особых семантических моментов, пластов, динамик и проч. Особый аспект таким образом понимаемой поэтической функции — это подчёркнутое введение в сообщение иноязычных вкраплений, цитат, переводов, равно как и иносемиотических элементов, базирующихся на других вторичных семиотических системах — музыке, живописи и графике, жестах, танце. Наконец, особо следует отметить возможность и чисто «деиктической» ориентации на сообщение, когда его поэтическая функция не экземплифицируется, а просто объявляется. Это объявление, указание может осуществляться либо эксплицитно, посредством внешнего объявления, посредством коммуникативного контекста (например, помещения сообщения в антологию или сборник поэтических произведений) или посредством логического вывода, либо — и это наиболее сложный и интересный случай — имплицитно, когда такая «ориентация на сообщение» как бы самоочевидна или «ясна каждому», но может, разумеется, приводить и к путанице или недоразумению. Последнее возникает в случае случайного появления тех или иных стилистических поэтических приёмов (например, случайная окказиональная рифма или случайное появление метрических отрезков в речи).
Подобное понимание поэтической функции лежит за известной формулировкой Якобсона и формалистов, что поэзия есть особым образом организованный язык. Но для того, чтобы по-настоящему понять специфически якобсоновский взгляд на поэтику, надо обратить внимание и на те аспекты его занятий литературой, которые выходят за пределы именно поэтической функции языка. Здесь надо к тому же напомнить о том, что как раз занятия тем, что можно назвать чистой поэтикой, включая «грамматику поэзии», составили наиболее мощный корпус якобсоновских исследований. Это — десятки мастерских разборов-описаний поэтических текстов с точки зрения воплощения в них принципов грамматики поэзии в сочетании с звуковыми, акцентными и проч. формальными структурами. Якобсон описал поэзию на самых различных языках — от русского и других славянских до английского, немецкого, французского, итальянского, испанского, португальского и даже древнееврейского. Но, возвращаясь к более общим темам поэтологических работ Якобсона, следует вспомнить о двух его замечательных работах — статье «О поколении, растратившем своих поэтов», написанной в 1930 году на смерть В. В. Маяковского[31], и статье о статуе в символике Пушкина, первоначально написанной в 30-е годы по-чешски, а потом переизданной в семидесятые годы в переработанном виде по-русски в историческом издательстве Mouton в Голландии[32]. В этих работах Якобсон вышел в направления, в которых поэтика и филология граничили, с одной стороны, с историей (работа о Маяковском), а с другой — с тем, что можно назвать психологией бессознательного. В обоих областях Якобсон показал себя непревзойдённым мастером интуитивного проникновения в весьма сложное и не поддающееся поверхностному пониманию смысловое поле. Это поле имеет какое-то отношение к осознанию того, что поэт, исследователь и читатель инстинктивно отторгают от себя, чему не желают взглянуть «в лицо». В случае смерти Маяковского этим фактором была власть среды, зависимость индивидуума, в том числе, и особенно, индивидуума, столь, казалось бы, сильного и неподверженного этой власти, от крайне низменных и ничтожных её аспектов. Низвержение высокого поэтического дара с вершин вдохновения, в случае Маяковского манифестировавшегося суверенным владением языком, который он создавал и пересоздавал по своему образу и подобию, это низвержение было особенно болезненным, поскольку оно было, во многом, проделано руками тех, кто именно благодаря Маяковскому существовал в литературе.
Ознакомительная версия.
